времени ее отъезда прошел уже год! Что от меня скрывают? Она уехала не с Жаком, поскольку он время от времени заходил к нам. Тетя и бабушка часто ездили в Париж, тогда как до отъезда Розали бывали там редко. Брат ушел из лицея. Тетя нашла ему работу в «Ля Провиданс», страховой компании, где работал ее муж. Он должен был добиться там хорошего положения. Однажды он вернулся домой раньше обычного, бледный и расстроенный.
— У меня случился эпилептический припадок, — сказал он. Он хотел рассказать, как это случилось, но его начала бить дрожь, и он объяснил: — Я не буду рассказывать, потому что могу вызвать новый припадок. Я не хочу больше возвращаться в «Ля Провиданс», никогда, я просто не смогу...
Мы были потрясены. Его согрели, уложили в постель. Тетя, обожавшая его, спряталась, чтобы поплакать.
— Мама скоро вернется, — сказал я с надеждой.
— Нет, твоя мать не вернется.
Тетя произнесла это резко, будто хотела заставить меня замолчать. Брат спустился обедать. За столом он неожиданно поставил стакан, из которого собирался пить, со словами:
— Я больше не смогу пить из стакана, именно тогда, когда я посмотрел на дно стакана, из которого собирался пить, это и началось.
Анри дрожал. Лицо его подергивала гримаса. Вставая, он уронил стул.
— Анри! Анри! — вскрикнула тетя.
Анри упал и начал кататься по полу. Казалось, он борется с невидимыми силами. Он бился головой о паркет, а тетя и бабушка старались удержать его, чтобы он не поранился о раскаленную печку. Наспех нацепив шляпу и пальто, тетя побежала за врачом. Я в ужасе забился в угол комнаты, повторяя:
— Анри! Анри!
Вскоре тетя вернулась с врачом, жившим неподалеку от нас.
— Это не эпилептический припадок, -— сказал он, — у него не идет пена изо рта, это нервный припадок. При его рождении использовали щипцы?
— Да, — сказала тетя.
Врач прописал гарденал, который Анри предстояло приниматъ до конца своей жизни, отравленной вечным страхом перед приступом. Поздней приступы стали повторяться реже и наконец прошли совсем. Анри продолжал принимать свой гарденал. Мы считали, что он ему больше ни нужен. С согласия фармацевта мы заменили гарденал безвредным лекарством. У него снова начались припадки.
Я не в силах был понять, как мать могла не вернуться, зная, что брат болен. В поисках ответа тайком от моих милых старушек я перерыл весь дом. Я нарушил даже табу Розали — открыл ящики ее стола и шкаф. Содержимое я потом снова аккуратно клал на место, чтобы никто не заметил моих поисков. Приподняв постельное белье, я обнаружил барабанный револьвер. У моей матери был револьвер, как у Пирл Уайт. Я прикрыл зеркальную дверцу шкафа и увидел себя в зеркале с оружием в руках. Я прицелился в свое отражение, играя в самоубийство, приложил револьвер к виску. Вдруг подумал, что, может быть, он заряжен. Посмотрел — в нем было шесть пуль. Какая жалость! Я не могу нажать на курок! Но если я выну пулю, находящуюся напротив бойка, я смогу выстрелить, ничего не опасаясь. Так я и делаю, вынимаю эту пулю, не зная, что, нажав курок, я поверну барабан и вылетит другая пуля. Теперь я могу играть. Я смотрю на себя в зеркало. Я в отчаянии, я плачу, бормочу душераздирающие слова прощания, подношу револьвер к виску. Нажимаю на курок. Он такой тугой, что мне не удастся его сдвинуть, я произношу:
— Розали!
Нажимаю сильнее — раздается выстрел. Гром в ушах и звон разбитого стекла. Я дрожу, трясусь, как от холода. Инстинкт ли заставил меня слегка отвести револьвер от виска? Или это произошло из-за усилия, которое мне понадобилось, чтобы держать оружие прямо? Не знаю, но, весь дрожа, я стою перед разбитым оконным стеклом, глядя на спинку стула, пробитую пулей. Прибежали встревоженные бабушка и тетя, вырвали у меня из рук револьвер.
— Жан! Что ты наделал?
— Ничего, я играл.
— Но зачем ты это сделал? Говори, мы не станем тебя ругать, только говори, умоляем тебя, говори!
Тетя и бабушка в слезах. Вдруг я понимаю, они решили, что я хотел покончить с собой. Я молчу. Спускаюсь в столовую. Как всегда, забираюсь в свой обычный угол, около печки. «Маленькое чудовище» снова вынырнуло на поверхность. Я становился очень интересным. Ребенок, который хотел покончить с собой. Может быть, Розали вернется.
Она вернулась.
Радость, восторг, смех, слезы. Я не переставал целовать ее. Я вновь страстно обнимал мамин халат из красной бумазеи, весь в заплатах, которого мне так недоставало. Я зарывался в него носом, я пьянел от этого неуловимого аромата. Даже в наряде Золушки моя Розали была самой прекрасной в мире! Ее маленький носик был чуть-чуть вздернут, ровно настолько, чтобы придать еще большее очарование. Синева моря должна казаться серой рядом с синевой ее глаз. Я целовал ее ладони, руки, шею. Я хотел целовать все, что обещал целовать в конце каждого письма к ней. Радость окрыляла меня и звала к приключениям и опасностям.
Я попросил мать забрать меня из коллежа. Я учился во втором классе[7] , но не был уверен, что сдам экзамены на аттестат зрелости. Я хотел стать актером. Розали беспокоила моя настойчивость. Анри перебрал все занятия: он хотел быть водолазом, пожарником, вором, ветеринарным врачом. Мать ставила меня в пример:
— Вот Жан верен своей мечте, а ведь он моложе тебя.
Но настал момент, когда нужно было согласиться с моим выбором. Маму вовсе не приводила в восторг перспектива иметь сына, бегающего в поисках случайного заработка. Она попросила меня остаться в коллеже еще на год и пообещала, что после этого заберет меня оттуда. Но «чудовище» вновь всплыло на поверхность. Мои переодевания пока еще ни для чего не послужили. Для учеников коллежа, находившихся на полном пансионе, четверг отводился для прогулок. Они ходили в лагерь Лож, в глубине Сен-Жерменского парка, в сопровождении преподавателя физкультуры, которого я не любил.
Вновь вынырнув на поверхность, «чудовище» решило сыграть шутку. Я предупредил товарищей — никакой импровизации. В тот четверг, порывшись в гардеробе матери, я взял платье, шелковые чулки, прелестные туфли, сумочку, шляпу и немного грима. Я пошел в лес, переоделся и вернулся дожидаться «прогулки» у выхода из коллежа.
Я проследовал за гуляющими до самого лагеря, меня узнали несколько товарищей. Один из них представил меня как сестру, и преподаватель ухаживал за мной всю вторую половину дня. Я считал себя изумительным актером, не думая о том, к каким двусмысленным толкам это может привести.
На следующий день в столовой ко мне подошел главный воспитатель:
— Маре, мне сказали, что вы вчера ходили в лагерь Лож, переодевшись женщиной?
— Да, господин надзиратель, ну и что?
— Это возмутительно.
— В четверг я могу заниматься, чем хочу, это вас не касается.
— Вас выгонят.
— Ну что ж, в таком случае меня выгонят не без причины.
«Чудовище» ликовало. Был июнь. Стояла сильная жара, такая, что гудронное покрытие двора плавилось. Я набрал побольше гудрона, скатал шар, незаметно пронес его в коллеж и заткнул все замочные скважины в классах.
Два часа. Обеденный перерыв окончен. Никто не мог войти в классы. Все ученики стояли под дверью. Еще я набрал больших камней и разбил ими девятнадцать оконных стекол. Я был уверен, что меня выгонят. И я не стал ждать. Я ушел сам.
За воротами коллежа я осознал, что натворил. Что скажет мать? Только бы она ничего не узнала.
На следующий день я ушел из дома, как обычно. Дождался почтальона.
— Есть для нас письма? — спросил я безразличным тоном.
Почтальон передал мне несколько конвертов. На одном стоял штамп коллежа. Я положил остальные
