Иностранец этот обосновался в Гаване с большой роскошью, и планы у него были грандиозные. Мать девушки, вдова, зависевшая от дочери, вернее, от того, сделает ли дочь удачную партию, голову потеряла от радости и согласилась выдать за него дочь, не колеблясь ни минуты. Но в первую брачную ночь из спальни молодых, под дверью которой мать, как это ни дурно, подслушивала, она услышала, как дочь запела (раз, и другой, и третий — всю долгую ночь доносился до матери этот призыв о помощи): «Мамочка, мамочка, йен, йен, йен, змея меня глотает, йен, йен, йен». Поначалу алчная мать встревожилась, но зять успокаивал ее: «Не верьте, моя теща, йен, йен, йен, это мы играем, йен, йен, йен, она меня ласкает, йен, йен, йен», — пел он всю долгую ночь. На следующее утро, когда мать и теща решила войти в спальню молодоженов, чтобы подать им завтрак и посмотреть на их счастливые лица, она увидела на окровавленной и смятой постели огромную змею и не увидела своей несчастной дочери, на которую возлагала такие надежды.
Я помню, как смеялась бабушка, рассказав эту леденящую кровь историю, к которой я, вполне возможно, присочинил сейчас некоторые жуткие подробности (не думаю, чтобы бабушка говорила мне что- нибудь о крови или о том, что ночь была очень долгой), смеялась детским смехом и обмахивалась веером (наверное, именно так она смеялась, когда ей было десять лет или и того меньше, еще на Кубе), чем начисто лишала историю трагического пафоса, отчего и я не воспринимал ее как трагическую в мои тогдашние десять или и того меньше лет.
Впрочем, может быть, страх, который призвана была вызвать та сказка, был чисто женский страх, страх, который испытывают дочери и матери, и жены, и свекрови, и тещи, и бабушки, и няньки, — страх, имеющий те же корни, что и безотчетное пение женщин, которое слышится с раннего утра и до поздней ночи в Мадриде, или в Гаване, или в любом другом месте, пение, в котором участвуют и сыновья, которые потом, повзрослев, забывают об этом. Я тоже забыл это пение, но не совсем, — ведь окончательно забытым его можно считать лишь тогда, когда человек не вспоминает о нем, даже если его заставляют вспомнить. Я позабыл это женское пение уже много лет назад, но задумчивый и усталый голос Мириам без всяких усилий оживил его в моей памяти во время свадебного путешествия с Луисой, моей женой, которая лежала сейчас в постели больная и в эту ночь, когда на небе висела рыхлая луна, смотрела на мир с подушки, а возможно, не испытывала совсем никакого желания смотреть на этот мир.
Я вернулся к ней и провел рукой по ее волосам и затылку — они снова были мокрыми от пота. Она лежала лицом к стене, лоб ее, наверное, вновь прорезали обманные морщинки. Я сел рядом с ней и закурил. Огонек сигареты вспыхнул в зеркале, но я не поднял глаз. Я понял, что Луиса не спала (она дышала не так, как дышат во сне). Я наклонился и шепнул ей на ухо: «Завтра ты поправишься, любимая. Спи».
Я еще некоторое время курил, сидя на кровати. В соседнем номере было тихо: пение Мириам было прелюдией ко сну и признаком усталости. Было слишком жарко, я не ужинал, спать мне не хотелось, усталости не было. Я не стал напевать и даже выключил ночник. Луиса не спала, но говорить не хотела. Она и мои добрые пожелания оставила без ответа, словно рассердилась на меня из-за Гильермо или из-за Мириам и не хотела показывать этого, надеясь, что все рассеется вместе со сном, который все не шел к нам обоим. Мне послышалось, что Гильермо закрывает балконную дверь, но я не выглянул на свой балкон, чтобы проверить, так ли это. Я стряхнул пепел с сигареты, стряхнул слишком резким движением и не очень метко, так что искры упали на простыню. Дыра на простыне могла бы остаться и поменьше, но я промедлил: несколько секунд я смотрел, как растет и расширяется пожирающее белую ткань черное пятно с огненной каймой.
До свадьбы мы с Луисой были знакомы чуть меньше года. Знакомство наше произошло при обстоятельствах отчасти торжественных, отчасти забавных. Я уже говорил, что оба мы зарабатываем на жизнь (в основном) переводами, устными и письменными. Мне чаще приходится заниматься этим, но это вовсе не означает, что я переводчик более квалифицированный, скорее, наоборот — более компетентна она, по крайней мере в тот день, когда произошло наше знакомство, ей было оказано большее доверие.
По счастью, нам приходится работать не только на заседаниях международных организаций и переводить для них документы. Такая работа дает, конечно, некоторые неоспоримые преимущества: работаешь только шесть месяцев в году — два месяца в Лондоне (или в Женеве, или в Риме, или в Нью- Йорке, или в Вене, или даже в Брюсселе), потом два месяца — короткая передышка дома и снова едешь на два месяца куда-нибудь — от Лондона до Брюсселя.
Но, с другой стороны, переводить речи и доклады — занятие донельзя скучное: во-первых, из-за обилия одних и тех же приевшихся штампов, которыми уснащают свою речь все парламентарии, делегаты, министры, члены правительств, депутаты, послы, эксперты и представители всех наций, а во-вторых, из-за того нудного стиля, в котором выдержаны все их речи, призывы, протесты, разглагольствования и доклады. Человеку, никогда не выступавшему в роли переводчика, может показаться, что это увлекательная и даже творческая работа. Более того, люди часто полагают, что переводчики некоторым образом причастны к принятию решений, влияющих на судьбы мира, и получают из первых рук самую полную и недоступную для других информацию обо всех сторонах жизни различных народов, сведения, касающиеся политики и проблем больших городов, сведения из области сельского хозяйства и новых видов оружия, скотоводства и проблем церкви, физики и лингвистики; первыми узнают новости военные и спортивные, полицейские и туристические, новости в сфере химии и пропаганды, секса и телевидения, банковского дела и автомобилестроения, гидравлики и военной науки, экологии и народных обычаев. За свою жизнь я перевел огромное количество чужих речей и текстов на самые невообразимые темы (в начале моей карьеры мне пришлось переводить последние слова архиепископа Макариоса — если уж говорить об известных людях), я в состоянии воспроизвести на родном языке или на любом из тех языков, которыми я владею, сколь угодно длинную тираду на любую из таких увлекательнейших тем, как способы орошения, применяемые на Суматре, или положение малых народов Свазиленда и Буркина (бывшая Буркина-Фасо, столица — Уагадугу), которым приходится нелегко, как любому из малых народов в любом конце света, я воспроизводил запутаннейшие рассуждения о том, насколько целесообразно вести сексуальное воспитание детей на венецианском диалекте, о том, рентабельно ли продолжать финансирование производства дорогостоящего оружия на южноамериканской фабрике Армскор, если потом это оружие нельзя будет экспортировать, об опасности установления где-то прокремлевского режима (кажется, в Бурунди или Малави — столицы Бужумбура и Лилонгве), о необходимости отделения от нашего полуострова всего Леванта, чтобы превратить полуостров в остров и избежать таким образом ежегодных проливных дождей и наводнений, которые тяжелым бременем ложатся на наш бюджет, о болезнях пармского мрамора, о распространении СПИДа на островах Тристан-да-Кунья, о проблемах футбола в Арабских Эмиратах, о падении нравов на болгарском флоте и о введенном несколько лет назад мэром Лондондерри (впоследствии снятым с этого поста) странном запрете хоронить умерших, в результате чего под открытым небом скопились горы воняющих трупов. Я перевел все это и еще многое другое, со скрупулезной точностью воспроизводя то многое, что говорили эксперты и ученые, светила и знатоки во всех мыслимых отраслях из всех мыслимых стран, яркие люди, неординарные личности, эрудиты и знаменитости, лауреаты Нобелевской премии и профессора Оксфорда и Гарварда, присылавшие доклады на самые неожиданные темы, осветить которые им было поручено членами их правительств, или представителями членов правительств, или помощниками представителей, или даже заместителями помощников.
Честно говоря, единственное, чем международные организации всерьез занимаются, — это переводы. Больше того, можно сказать, что в этих организациях наблюдается просто-таки переводческая лихорадка, это что-то болезненное, что-то нездоровое, поскольку каждое произнесенное на сессиях или ассамблеях слово, каждая входящая и исходящая бумажка, о чем бы в ней ни шла речь, кому бы она ни была адресована и под каким бы грифом (будь то даже гриф «секретно») она ни шла, на всякий случай немедленно переводится на несколько языков. Переводчики трудятся не покладая рук, но при этом чаще всего никто толком не понимает, для чего это все переводится — большей частью для архивов если это письменный перевод, или для двух-трех человек, которые едва понимают иностранный язык, если речь идет о переводе устном. Любая глупость, высказанная или написанная любым идиотом в адрес любой из этих
