она вдруг совершенно безосновательно решила, что безнадежно постарела и уже никого не сможет привлечь (никто не сможет ее по-настоящему полюбить). Она красивая женщина, лицо ее всегда казалось взрослым, и поэтому она совсем не изменилась со студенческих лет. В старости на нее приятно будет смотреть: с ней не произойдет этих неприятных перемен, которые делают неузнаваемыми некоторые лица из нашего прошлого, да и наши собственные лица, и хотя (как мне кажется) у нее нет никаких причин, чтобы комплексовать, факт остается фактом: комплекс у нее есть, и, несмотря на то, что она еще не сдалась, он очень мешает ей в отношениях с мужчинами, отравляет эти отношения. Она еще не потеряла интереса к мужчинам, но это может случиться очень скоро. За эти годы, всякий раз, когда мне случалось приезжать в качестве внештатника в город, где она живет, я повидал в ее квартире многих мужчин (большинство из них были американцы, было несколько испанцев и даже один аргентинец; обычно они приходили вместе с ней, некоторые звонили и назначали где-нибудь свидание, изредка кто-то заезжал за ней, у одного даже был ключ от ее квартиры), которые не выказывали ни малейшего желания познакомиться со мной, а значит, и к ней не испытывали большого интереса (то есть у них не было серьезных намерений, ведь всегда хочешь познакомиться и даже понравиться друзьям того, с кем собираешься быть вместе какое-то время). Каждый из этих мужчин или разочаровал ее, или бросил, иногда после первой же проведенной вместе ночи. На каждого из этих мужчин она возлагала надежды, от каждого ждала чего-то (ждала даже от первой ночи, которая столько раз оказывалась последней). С каждым разом ей все труднее было удерживать их, и каждый раз она пыталась удержать их со все большим упорством (я уже сказал, что для нее еще не настало время безразличия и цинизма). Когда я был в Нью-Йорке вскоре после женитьбы — с середины сентября до середины ноября, — она уже два года как знакомилась с мужчинами через брачные агентства и примерно год как помещала объявления в газетах и журналах, в рубрике «Знакомства» (там это называется «Personals»). Она снялась на видео для агентства, которое (на условиях предоплаты) рассылает кассеты мужчинам, заинтересованным в таких, как она, — нелепая формулировка, но именно так принято говорить, и сама Берта так говорит: «Мужчины, заинтересованные в таких, как я», подстраиваясь, таким образом, под уже существующую модель вместо того, чтобы создать свою собственную. На кассете она говорит, сидя на своем диване (она показала мне кассету, оригинал хранится у нее, а агентство рассылает копии), она очень красивая, тщательно одета, кажется спокойной, кажется моложе своих лет. Она говорит перед камерой по- английски, только в конце добавляет несколько фраз по-испански, чтобы заинтересовать еще и испанцев, находящихся в Америке проездом или живущих здесь постоянно, или любого, кто любит экзотику, или тех, кого в Америке называют «hispanos». Она говорит о своих вкусах, о том, что она любит, о своих идеях (их не так и много); о работе не говорит, упоминает об автокатастрофе, с извиняющейся улыбкой говорит о легкой хромоте: рассказ о недостатках является обязательным условием, чтобы потом они ни для кого не явились неожиданностью. Потом ее можно видеть за домашними делами: вот она поливает цветы, вот листа ет книгу (роман Кундеры, не что-нибудь!), все это под музыку (виолончель, Бах). Вот она на кухне в переднике, вот пишет письмо за столом с горящей настольной лампой. Записи были короткие, по три-пять минут, все очень милые. Она (именно поэтому я говорю «записи» — во множественном числе) тоже получала за умеренную плату кассеты, где были сняты мужчины, которые видели (или не видели) ее кассету и хотели познакомиться с ней или со всеми желающими. Она получала такие кассеты каждую неделю, и когда я был в Нью-Йорке, мы смотрели их вместе. Мы смеялись, я давал ей советы, хотя никакого серьезного совета я дать не мог, — все это казалось мне игрой, я не мог поверить, что она на самом деле могла серьезно воспринимать этих мужчин. Я думал, что только ненормальные, странные, не заслуживающие доверия люди могут заниматься этим. При этом я забывал, что Берта тоже занималась этим, а она моя подруга и заслуживает полного доверия. Агентство было достаточно солидным, по крайней мере, представлялось таким, все было под контролем вплоть до первой встречи, все было вполне прилично, видеозаписи, если требовалось, подвергались цензуре, все было мило. Что касается знакомств по объявлению, то здесь никакого контроля не было, никаких посредников, и корреспонденты сразу переходили к делу: просили прислать откровенные видеозаписи, отпускали сальности, позволяли себе скабрезные шутки, которые уже не казались Берте такими отвратительными: это входило в условия игры и стало уже привычным. Через какое-то время она почти потеряла интерес к тому, что присылали ей из агентства, хотя по-прежнему заказывала им видеокассеты, чтобы ощущать, что она еще не утратила контакта с этим милым миром, зато она переписывалась и встречалась со странными мужчинами, у которых были тела и лица, но еще не было имен — только инициалы или клички, некоторые из них я даже помню: «Телец», «ВМФ», «ДеКова», «Выпускник», «Оружие», «МС», «Гумберт», «Кашалот», «Гаучо», — вот такие у этих мужчин были прозвища. Все они без всякого стеснения улыбались в объектив (домашние съемки, наверняка они снимали себя сами, без помощи посторонних), говорили, не обращаясь ни к кому, или обращаясь неизвестно к кому, к незнакомому еще человеку, а может быть, ко всему миру, который о них знать не знает. Некоторые говорили, лежа в постели в одних трусах или в очень открытых плавках: живот втянут, торс натерт маслом, как у атлетов. Только атлетического в них было мало. Самые отчаянные (чем старше, тем меньше комплексов) снимались голыми, при этом говорили как ни в чем ни бывало, словно не демонстрировали себя во всей красе (в большинстве случаев, впрочем, смотреть там было не на что). Берта смеялась, глядя на них, я смеялся вместе с ней, но смеялся неискренне, потому что знал: посмеявшись, Берта ответит кому-то из них и пошлет ему свою кассету, возможно, договорится с ним о встрече и, может быть, даже приведет его к себе. В этом случае, закрыв дверь изнутри и бросив ключ в сумочку, она не престанет следить за походкой и даже дома будет стараться скрыть хромоту, по крайней мере, пока они не перейдут в спальню — в постели не нужно ходить.
В тот раз, через две недели после моего приезда (было воскресенье, и уже накопилась усталость), Берта показала мне письмо, полученное ею на номер абонентского ящика, который она зарезервировала для ответов на свои personals. Когда я бывал в Нью-Йорке, она всегда давала мне читать эти письма, чтобы посмеяться вместе (горестями своими она делилась менее охотно), но в тот раз она хотела еще и убедиться в том, что я понимаю это письмо так же, как и она.
— Что ты скажешь на это? — спросила она, протягивая мне письмо.
Письмо было написано (вернее, отпечатано на машинке) по-английски, и ничего особенного в нем не было. Тон письма был непринужденный, но сдержанный, даже слишком сдержанный для такого рода писем. Автор письма прочел объявление Берты в разделе знакомств одного ежемесячного журнала и захотел познакомиться с ней. Он писал, что пробудет в Нью-Йорке пару месяцев (это было и хорошо и плохо), и добавлял, что бывает в Манхеттене довольно часто, несколько раз в году («Это хорошо, — сказала Берта, — не будет надоедать»). Он извинялся за то, что подписался просто «Ник» (подпись была от руки), словно никогда раньше не писал подобных писем и не знал, что для начала следует пользоваться псевдонимом, или кличкой, или инициалами, и оправдывался тем, что работает «на очень заметной арене» («as I work in a very visible arena», — так он выразился), и ему приходится пока быть сдержанным, если не сказать скрытным и даже таинственным. Именно так он и писал: «Если не казать скрытным и даже таинственным».
Прочитав письмо, я сказал Берте то, о чем она и сама уже догадалась:
— Это писал испанец.
Английский был вполне приличный, если не считать некоторых шероховатостей, одной явной грамматической ошибки и того, что некоторые выражения казались кальками с испанского. Берта, так же как и мы с Луисой, сразу подмечает такие недочеты у наших соотечественников, когда они говорят или пишут на иностранных языках. Но если письмо писал испанец, то почему он обращался к Берте по-английски — ведь объявление, которое она каждый месяц помещает в том журнале, начинается со слов: «Молодая испанка…» Она всегда начинала с этого, хотя ей было немного неловко за слово «молодая», когда нужно было идти на свидание — в этот момент она казалась себе ужасной и ясно видела все свои морщины, даже после коллагена, даже те, которых не было. В письме «Ника» ее заинтриговало то, что он работает «на очень заметной арене». Должен сказать, что прежде ни одно письмо не приводило ее в такое возбуждение. «Очень заметная арена!» — повторяла она, смеясь (отчасти оттого, что эта фраза смешила ее своей претенциозностью, отчасти от волнения, вызванного новыми надеждами).
— Как ты думаешь, чем он занимается? «Очень заметная арена» — не иначе, кино или телевидение. Может быть, он диктор? Некоторые из них мне нравятся. А, да, он же испанец — испанских дикторов я теперь не знаю, а ты? — Она на какое-то время задумывалась, а потом добавляла: — А может быть, он спортсмен? Или политик? Хотя вряд ли политик рискнул бы пойти на такое. Впрочем, испанцам бесстыдства
