раздавал автографы. Туда-то я и направился.
Сидя за столиком, с обеих сторон которого стояли две другие хорошенькие ассистентки, профессор подписывал экземпляры и одаривал всех обезоруживающей улыбкой. Я стоял в очереди и со злостью смотрел на него. Как те предприниматели, которые получают прибыли в течение многих лет, разрабатывая нефтяную скважину и окупая таким образом затраты и трудности, профессор тоже нашел свою золотую жилу: имя Лорки. Жилу, которая была не просто источником денег; он получал также огромное личное удовлетворение, потому что искренне верил в свою работу и в важность того, что делал; в этом не было никакого сомнения, достаточно было посмотреть, каким энтузиазмом он светился, пока читал доклад, и как был доволен собой, когда раздаривал улыбки читателям. Это был везучий человек: золотая жила сделала его не только богатым, она сделала его счастливым. Чем больше я на него смотрел, тем слабее становилось мое раздражение. Я понял, что причина моего разочарования, моего провала, во мне самом, и только во мне. В моей проклятой привычке тешить себя иллюзиями, не вникнув как следует в суть дела… Когда подошла моя очередь, я уже не сердился на него; скорее, я ему завидовал. Я протянул ему книгу и попросил что-нибудь написать от себя. Он улыбнулся. Может, он заметил меня, пока читал доклад, и ему польстило то внимание, с каким я его слушал. Он нацарапал несколько строк на титульной странице и вернул мне книгу с подобающей случаю широкой улыбкой, на которую я ответил, также широко улыбаясь. Пока я стоял в очереди, я понял всю бесполезность того, что я мог ему сказать. Вся его жизнь, все его счастье было основано на исследованиях, которые в течение долгих лет опирались на определенный исторический факт. Претендовать на то, чтобы он пересмотрел подлинность этого факта, все равно, что требовать, чтобы он добровольно отказался разрабатывать свою золотую жилу. Истина обречена оставаться скрытой от всех, известной только одному человеку, который неспособен ее отстоять: то есть мне.
Мне захотелось выпить свою привычную рюмку в привычном для меня месте, без официантов с подносами и улыбающихся ассистенток. Я подхватил книгу под мышку, засунул руки в карманы и вышел на улицу. У меня щипало глаза, так накурено было в помещении, и я с жадностью вдыхал ночную свежесть, как будто за последние часы дышал каким-то тяжелым суррогатом. К тому же от экзотического содержимого одной из рюмок у меня немного кружилась голова. И еще я чувствовал себя усталым; усталым и отупевшим. Я сел на каменную статью и глубоко вздохнул. Свежий воздух принес мне некоторое облегчение, однако, не избавил от ощущения абсурда и провала.
Свет и шум праздника доносились до меня из дальних комнат здания. Но фасад был почти полностью скрыт темнотой, и только слегка освещался до середины уличными фонарями. С афиши над входной дверью на меня смотрел Лорка. А я смотрел на него. Я с грустью подумал о том, как обрадовался, вспомнив про знакомый шрам на виске. Получается, что это и правда было предзнаменованием, но предзнаменованием неудачи. Я расплачиваюсь за собственное простодушие… Оказаться в сетях надежды, которые я сам же и расставил, так глупо поверить в то, что профессор примет мою историю за правду или даже просто выслушает… Достаточно только войти внутрь, и тут же можно было понять, каким я оказался глупцом. Подумать только, а ведь я хотел появиться вместе с Лоркой в этом обезьяннике… Воскрешение Федерико Гарсиа Лорки, потрясающее появление, апофеоз'… Я почувствовал себя так, будто лицо с афиши наблюдает за мной, и краска стыда залила мне лицо, когда я вспомнил о своих возвышенных стремлениях прославиться. Как можно было так себя обманывать? Когда-то мне не удалось его найти – и, видимо, никогда уже не удастся – но теперь я был этому рад, ведь в эйфории последних дней я и в самом деле чего доброго отдал бы его в руки людей этой самой «Недели», полагая, что делаю для него доброе дело. Как я был слеп! На протяжении многих лет у меня не раз возникала возможность помочь ему. И каждый раз я упускал ее. В тот момент я вдруг необыкновенно ясно представил себе, в чем могла состоять эта возможность. Для того чтобы осуществить ее, мне не понадобилось бы много сил. Мои руки сжимают его горло… еще две минуты, 'может быть, три… Он бы не стал сопротивляться, ведь это было то, чего он хотел: мертвый и счастливый, избавленный, наконец, от кошмарного сна. Казалось, Лорка был согласен со мной, словно кивая головой с плаката, который чуть шевелился от легкого ночного ветерка.
Меня продолжала мучить жажда, но я, не отрываясь, всматривался в лицо на холсте. Теперь в нем было что-то торжественное, казалось, он прощается со мной, как будто лодка из моего сна, несмотря ни на что, потерпела кораблекрушение и бурный поток разделил нас навсегда. Я тоже попрощался с ним. И не просто, как с человеком, которому я так ничем и не сумел помочь; я прощался с моими стремлениями быть полезным кому бы то ни было, с моей неспособностью привести лодку в порт. Приключение закончилось оглушительным провалом. Как и во всех остальных случаях, я предчувствовал скорый финал; но так же как и в других случаях, ощущение финала хоть и захватило меня, но не имело конкретно выраженной формы. Кроме того, этот случай отличался от других: эта возможность была последней. Я знал, что другой уже не будет.
Я открыл книгу профессора й прочитал посвящение. «Старому борцу за республику», – написал этот придурок. Я встал, сунул книгу в урну и направился к себе в квартал, оставив позади и это место, и шумный праздник, и даже афишу, которая все так же тихо колебалась на ветру. Но я уже не слышал ее шорохов. Не хотел слышать. Не мог. Я так устал, я так устал…
Много лет я мечтал, я страстно желал, чтобы раненый человек, чье истинное имя я узнал много лет спустя после того, как спас его, сможет вернуть себе свою жизнь. Я хотел, чтобы у этой истории был счастливый конец, не только для него самого, но еще и потому, что это сделало бы счастливым и меня тоже. Не знаю почему, но я знал – это именно так. Однако этому не суждено было произойти. Чем дальше я уходил, тем больше думал о подлинном финале, о реальном конце. Я никогда толком не видел его настоящего лица, но я знал, каким было его лицо. Оно было темным, замкнутым и одиноким. Таким же темным, замкнутым и одиноким, каким был первый бар, в который я вошел той ночью.
Старик умолк и задумался. Потом налил себе коньяку, который еще оставался в бутылке, и залпом опрокинул стакан. Казалось, это помогло ему выйти из той печальной сосредоточенности, в которую его повергли воспоминания. Он посмотрел на меня, взял пачку сигарет, лежавшую на столе, и закурил, не переставая смотреть на меня.
– Ну, так что, репортер? Как тебе нравится? История стоила того, чтобы на нее потратиться, так ведь? – он продолжал напряженно сверлить меня своими черными глазами. Взгляд был глубокий и очень искренний; казалось, он подтверждал то, что все рассказанное этой ночью не было ложью. Итак, он закурил, а потом сказал:
– Да знаю я, публиковать это нельзя, все равно никто не поверит. Начиная с тебя. Ведь ты мне не веришь, думаешь, я чокнутый… или пьяница. Ну, и наплевать – ты не первый и не последний… Хотя, может, как раз последний, – он горько усмехнулся и уставился на бутылку, не на шутку удивленный тем, что она пуста. Он был похож на заблудившегося ребенка. – Да, это точно, ты последний.
– Этого маловато… У тебя, наверное, еще есть что порассказать. Давай, продолжай… – сказал я, пытаясь таким образом дать ему понять, как важно для меня все, что он сказал, но он продолжал твердить свое.
– Я всю жизнь ошибался… Это даже занятно, как удачно вышло у меня тогда с лотереей. Я прикинул, что этих денег мне хватит лет на десять, и около десяти лет, более или менее, так оно и шло. А потом даже из пансиона пришлось съехать… Теперь живу здесь – прихожу, ухожу. Правда, с недавних пор появилось нечто, от чего я потерял сон. Ладно, так и быть: на днях у меня был приступ. С неделю назад, в одном баре. Я чувствовал себя лучше некуда, сидел за рюмкой, как вдруг, будто замороженный арбуз лопнул у меня в кишках. Подскочили официанты. Не из человеколюбия, разумеется, им просто совсем ни к чему было, чтоб я
