Официант прервал нить моих размышлений. В одной руке он нес бутылку коньяка, в другой – коричневую пластмассовую тарелочку, на которой лежал счет за выпивку; я заплатил, взял у него коньяк и вернулся к столику. Старик посветлел лицом, когда я сел за столик и поставил перед ним бутылку. Он взял ее за горлышко, наслаждаясь созерцанием ее содержимого, затем с нежностью снял кольярку и вытащил пробку.
– Ну, ты даешь, репортер, вот это да! Непочатую бутылку, всю, целиком… Выпить всю бутылку, целехонькую, да не чего-нибудь, а коньяку, это то, что мне всегда хотелось, всю мою жизнь… Сам пробку вынул, это ведь как гарантия… А дела-то мои таковы, что подобное бывает не каждый день, кхе-кхе… Ну, да ладно, придут лучшие времена – за нами не заржавеет. Историю, которую ты сейчас услышишь, никто не знает, кроме меня, понятное дело. Много в ней такого, что я и сам не могу объяснить, но будь уверен: все, что ты услышишь – правда, так оно все и случилось. Хотя, конечно, мне и самому все это было бы невдомек, если бы десять лет назад в Испании не произошло то, что произошло, когда умер Франко, король взошел на престол, ну, и все такое прочее. Помнишь, тогда начали говорить о том, о чем раньше помалкивали, будто ничего этого и не было. Это как когда хочешь отлить, а ничего не поделаешь, приходится терпеть, и терпеть долго, а когда, наконец, дорвешься, тут такой водопад… Вот и тогда также было. Все заговорили про все и про всех. В открытую. Казалось, мир перевернулся… Хотя, что я тебе рассказываю-то, ты и сам все это знаешь не хуже меня. Но меня это все мало трогало, я всегда был сам по себе. Ни с теми, кто раньше, ни с теми, кто теперь, мне не по пути было, и с теми, кто будет потом, тоже будет не по пути. Случалось, правда, что я жил среди других людей, однажды даже прожил несколько лет в большом городе, но вообще-то с малолетства мне всегда было лучше одному, и чтоб меня никто не трогал. Потому и работа у меня всегда была такая, чтоб меня не связывала, чтоб можно было оставить ее в любой момент – и поминай, как звали. Если мне что не понравится, или начальник станет на меня зуб точить, – я сразу за дверь, не раздумывая. Вот я какой. Кем я только не был… И пастухом, и хлеб по деревням развозил на фургоне; несколько лет имение одно сторожил, а однажды даже шахтером работал. Ну, оттуда-то я сразу ушел, задыхался. Я хочу видеть небо у себя над головой. А что у меня под ногами творится, если, конечно, это меня самого не касается, мне без разницы. И потому, ничего случайного тут нет, что я и сам не знаю всей правды, – что же все-таки тогда действительно произошло… Если бы в тот день мне пришло в голову сходить в кино, сидел бы ты сейчас без эксклюзива. Ты без эксклюзива, а я без бутылки коньяку, кхе-кхе-кхе… Ладно, продолжим… Еще чуть-чуть…
Он налил себе еще рюмку, положил локти на стол и начал свою историю.
Много лет назад, больше пятидесяти, я развозил на фургоне хлеб ночной выпечки. Еще до рассвета, а чаще глухой ночью, я выходил из дома, – в то время я жил в старой, заброшенной, охотничьей хижине, – и шел в поселок, где меня ждал Клаудио, пекарь. Мы вдвоем загружали фургон, и я отправлялся в путь. Я объезжал самые маленькие деревни и отдаленные дома, доставляя хлеб их обитателям. Зарабатывал я не слишком много, но на жизнь кое-как хватало. И потом, я почти всегда заканчивал работу около часу дня, так что у меня оставалось много свободного времени. Было еще кое-что в моей работе, что мне очень нравилось: я видел первый свет наступающего дня. Когда он заставал меня в дороге, а обычно так и было, я каждый раз чувствовал что-то невероятное. Вокруг не было ни души, и стояла такая тишина, – разве что мотор тарахтел. Это ощущение длилось всего несколько минут, пока солнце не начинало светить вовсю. В тот момент, в эти короткие мгновения, мне казалось, я парю в воздухе. Видишь, сколько воды утекло с тех пор, а я все еще помню…
Вот такая у меня была работа в июле 1936-го. Много времени спустя, я узнал, что в других местах было меньше заметно, что началась война, как-то все потише было. А вот здесь заметно было, и даже очень. Все как с ума посходили. Я в первые дни оставался ночевать в доме Клаудио, – мало ли что могло случиться. Да и днем, когда работал, все время был начеку. Эти отдаленные и почти всегда пустынные дороги были не самым безопасным местом. В любой момент тебя мог ожидать какой-нибудь сюрприз. Но поскольку я всегда был немного легкомысленный, да и выручка дневная мне нужна была, чтобы пить-есть, то я продолжал работать. И потом, ситуация мало-помалу вроде как успокаивалась. Не знаю, успокоилась ли она на самом деле, или просто мы, люди, привыкаем ко всему, во что ни ввяжемся, чтобы оно там ни было. Надо сказать еще, что Клаудио, у которого шурин служил лейтенантом в Национальной Гвардии, не захотел оставить свое дело, и не только выхлопотал мне освобождение от службы в армии, но и раздобыл для меня пропуск, с которым я мог чувствовать себя более или менее спокойно. Впрочем, «спокойно» – это громко сказано, потому что, хоть я и знал, что со мной ничего не должно случиться, все равно душа в пятки уходила от страха. Мне тогда было не до первого света наступающего дня, я только и видел, что патрули, которые вели арестованных на их последнюю в жизни прогулку. И ничего странного не было в том, что, стоило мне немного от них отъехать, как слышались выстрелы. Эхо повторяло их несколько раз, все дальше и все глуше… А потом снова наступала тишина, но это была другая тишина. Даже если еще несколько дней назад казалось, что все тихо и спокойно. Эта тишина пугала.
Уже с месяц, как шла война, и вот однажды я увидел на дороге труп человека.
Было семь часов утра. Солнце вставало на горизонте, и в его лучах расцветали краски полей. Я приближался к прямому участку дороги и, когда завернул за поворот, то увидел его; до него было метров двести. Поначалу я различил только смутные очертания, – что-то белое, красное и черное выделялось на фоне зеленых лугов, но по мере того, как я приближался, все яснее проступала фигура человека, лежащего на земле, а то, что мне сначала казалось просто какими-то пятнами, приобрело смысл: он был одет в белое, но грудь и левое плечо были перепачканы кровью. Его лицо и черные волосы тоже были в крови. Он лежал лицом кверху примерно в метре от дороги, в придорожной канаве. Внутри у меня все похолодело. Я прибавил газу, чтобы скорее проехать мимо, а, проехав, даже не оглянулся. Я не мог поступить иначе, я сделал это подсознательно. В другой ситуации, еще несколько дней назад, я бы остановился и помог этому человеку, но когда идет война, все меняется. Не знаю, что я подумал в тот момент, когда увидел человека, лежащего на обочине, но это факт – вместо того, чтобы затормозить, я прибавил газу, решив ехать своей дорогой и забыть о том, что видел. Но это оказалось не так легко. Чем больше я старался об этом не думать, тем чаще у меня перед глазами вставал образ того мертвеца. Что меня удивляло, так это то, что он был там, у всех на виду. Было ясно – его расстреляли, но обычно это происходило в более укромных местах, где легко избавиться от трупов: закопать потихоньку – и дело с концом. Включив мозги, я догадался, что произошло: офицер, которому было поручено из милосердия добить того человека, не захотел брать греха на душу и в последний момент отвел дуло пистолета, так что пуля прошла совсем близко от головы арестованного. Такое иногда случалось. И бедолага умер, пока полз в поисках помощи. Я представлял себе, как все это было, и тут мне пришла мысль, от которой я вздрогнул. А что, если он не умер? Вообще-то, когда я видел его, он был неподвижен, словно каменный, но это еще ни о чем не говорит. Он мог быть просто без сознания. Если он смог доползти до того места, он мог быть еще жив. А я даже не остановился, чтобы в этом убедиться… Весь остаток пути на душе у меня было неспокойно. Я попытался себя разубедить, но как только мне казалось, что совесть моя успокоилась, дурные мысли тут же начинали раздирать мне нутро. Когда я закончил развозить хлеб и поехал обратно, я был до странности возбужден. Я боялся, что снова наткнусь на него, а, с другой стороны, мне хотелось добраться до места, чтобы развеять свои сомнения. Я решил убедиться в том, что он жив, или в том, что он умер. Я понимал: не сделай я этого, образ того несчастного надолго лишит меня сна.
Я вел фургон и соображал на ходу, что мне делать дальше, и тут я доехал до злосчастного места. Наиболее вероятным было предположение, что тело по-прежнему лежит там, где и несколько часов назад. В этом случае я бы остановился и убедился бы, что он действительно умер. Затем, приехав в поселок, я бы рассказал обо всем пекарю, а тот поговорил бы с шурином-лейтенантом, и они бы решили, что делать дальше. Это если он умер. А если он жив… если жив, тогда я и подумаю, что предпринять. Не стоит
