силу. Используя его жар, он ковал оружие и инструменты, трудился и истекал потом, и гнул железо, подчиняя его своей воле. Искра к искре, пламя к пламени, позвольте его духу воспарить в небеса вместе с жаром ваших костров.
Выше по склону холма все еще горел наш собственный маленький костерок. Сейчас его дымок доносило до нас порывами переменчивого ветра. Можно было почувствовать запах порошка, который я бросила на угли — совсем чуть-чуть, но аромат был чистым и сильным. Корни арники и кервеля, истолченные в муку и лежавшие на самом дне моей сумки как раз для подобного случая. Мне никогда не приходилось делать этого раньше, и я отчаянно надеялась, что не придется и впредь.
Минуту мы постояли молча, а потом я взяла полную горсть земли и бросила в могилу. И вдруг обнаружила, что выплакала еще не все слезы. Но я проглотила их и заставила себя спокойно стоять, пока Бран с помощью лопаты довершал начатое. Быстро и аккуратно. Вровень с землей. Поверх набросал сухих листьев, пару веток. И все теперь выглядит так, будто никто никогда не проходил здесь, разве что быстрая белка да пугливая мышь. Тело скоро смешается с землей. Дух отлетел. Я сделала все, что могла, чтобы облегчить ему путь.
А теперь все закончилось, и мне больше не удастся избегать вопросов. Я уже не могу жить сегодняшним днем и делать вид, что завтрашний день меня не касается. Мне придется с ним поговорить. И спросить, что теперь будет с нами обоими.
Но мы оба молчали. Мы вернулись к огню, я собрала свои вещи, а он приготовил какую-то еду, не помню точно, что это было. И мы просто сидели и ели в полном молчании. Потом он вынул серебряную флягу из кармана, откупорил ее и выпил. И передал флягу мне, я тоже отпила глоток. Все-таки, крепкая штука. Я почувствовала себя немного лучше. Костер прогорел, но острый запах арники все еще витал в воздухе. Я вернула флягу. Мы не смотрели друг на друга. И молчали. Возможно, каждый ждал, что разговор начнет другой. Время шло, солнце двигалось к западу, надвигались тучи. Воздух стал тяжелым и влажным. Домой, отстраненно подумала я. Мне нужно домой. Надо спросить его. Но я ничего не спросила. Во мне росла печаль, чувство потерянности, будто я внезапно очутилась на незнакомой дороге в неизвестной стране. И вместо того, чтобы все обдумать, я просто тихо сидела, время от времени принимала протянутую флягу, а после возвращала ее. Через некоторое время фляга опустела, а мы все молчали. Голова у меня кружилась, мысли расплывались. Как можно жить без прикосновений другого человека? Разве это — не первое, что встречает нас в этом мире, когда нас кладут на живот матери? Ее рука гладит тебя по спине, ласкает голову, мама улыбается сквозь слезы усталости и умиления. Это любовное касание — самое первое твое ощущение в этом мире. Позже мама станет держать тебя на руках и петь тебе песню. Иногда простенькую, иногда очень старую, как, например… как там поется?.. есть такая колыбельная — маленький кусочек песни на таком древнем языке, что никто уж не помнит, что означают слова. Я начала тихонько мычать ее про себя. Мама пела эту песню нам с Шоном так часто, что она глубоко засела мне в память. Здесь, в месте, принадлежащем древним духам, эта песня звучала уместно. Пока я пела, порыв ветра пронесся по склону холма, где было скрыто отверстие, и я снова услышала этот слабый глубокий гул, то усиливающийся, то исчезающий, будто он часть моей песни, будто мои слова рождаются из глубин самой земли. «Прыгай, — произнес голос. — Прыгай немедленно». По моей щеке поползла слеза… а возможно, капля дождя? Если я и плакала, то не понимала почему. Песня закончилась, но низкий голос ветра продолжал звучать, а тучи все собирались. Я поглядела на Брана, готовая предложить ему укрыться от дождя. Странная серая лошадка уже спряталась под деревьями.
Бран спал. Не удивительно, ведь он не имел возможности, как я, немного поспать до зари. Он выглядел совершенно невероятно: ярко разукрашенная кожа, толстый кожаный ремень и оружие совершенно не соответствовали позе — подтянутые к груди коленки, рука под щекой, кулак около рта. В этой позе он напоминал легко ранимого ребенка. Под глазами у него чернели синяки. Даже такой человек как он не мог столько времени без ущерба для себя прожить без сна. Я тихонько встала, взяла его куртку и аккуратно накрыла спящего. Мне совершенно не хотелось его будить, я знала, ему не понравится, что его застали вот так, совсем беззащитным. Самое лучшее — оставить его одного. Самое лучшее, по правде говоря, было бы взять лошадь и острый нож, да и уехать. Домой. Поскакать на юг, к Семиводью. Если ехать быстро, до заката можно добраться до дороги.
Но я никуда не уехала. Я только отошла достаточно далеко, чтобы не стеснять его уединения. Потом завернулась в одеяло, на случай дождя, захватила с собой лампу, на вечер, пошла к другому краю холма, туда, где озеро — и там устроилась на гладких камнях. Небо постепенно темнело, приобретая фиолетовый закатный оттенок. Облака все так же проносились над головой, темно-серые, розоватые по краям. Вдалеке гремел гром. Трусиха, пожурила я себя. Почему ты не уехала, пока могла? Ты же хочешь домой, так ведь? Тогда почему не ухватиться за этот шанс? Идиотка. Но под всеми этими словами я была на удивление спокойна — такое чувство испытываешь, когда ступаешь в неизведанное, когда все вдруг меняется, и ты ждешь, чтобы понять, что происходит вокруг.
Я сидела там долго. Уже стемнело, только неяркий круг от светильника отражался в черной воде. Несколько крупных дождевых капель ударились о камни. «Пора идти внутрь», — подумала я. Но не могла этого сделать. Что-то держало меня. Что-то заставляло оставаться на месте, среди этих странных обтесанных камней, вздымавшихся высоко над папоротником, где в порывах ветра мне слышался голос самой земли. Возможно, я просижу здесь всю ночь. Возможно, я останусь здесь в темноте, а утром окажется, что к кругу прибавился еще один странный, разрисованный камень, а Лиадан исчезла…
Было холодно. Гроза приближалась. Дома мама, наверное, отдыхает, а отец сидит у ее кровати, может, работает над своими сельскохозяйственными записями при свете свечи, временами аккуратно макая перо в чернильницу, поглядывая на Сорчу, которая лежит на кровати и напоминает маленькую тень. Руки у нее тонкие и хрупкие, белее, чем льняное покрывало. Отец не станет плакать, вы не увидите слез. Он похоронил боль глубоко внутри. Только самые близкие видели, как она разрывает ему сердце. Я встала, обхватив себя руками. Домой. Мне нужно домой. Я нужна им. Они нужны мне. Здесь для меня ничего нет, я полная дура, если вообразила себе, что… что…
— Лиадан, — голос Брана звучал почти ласково. Я медленно обернулась. Он был очень близко, меньше, чем в двух шагах. Он впервые назвал меня по имени. — Я думал, ты уехала, — сказал он.
Я покачала головой и шмыгнула носом.
— Ты плачешь, — сказал он. — Ты сделала все, что могла. Никто не мог бы сделать больше и лучше.
— Я… мне не следовало… я…
— Это была хорошая смерть. Благодаря тебе. А теперь ты можешь… теперь ты можешь ехать домой.
Я стояла и смотрела на него, не в силах произнести ни слова.
Он глубоко вдохнул.
— Я хотел бы… хотел бы осушить эти слезы, — неловко произнес он. — Я хотел бы утешить тебя. Но не знаю, как.
Глава 12
Не понимаю, что заставило меня шагнуть вперед. Возможно — сомнение в его голосе. Я догадывалась, чего ему стоило все это произнести. А может, виной всему воспоминание о том, как он выглядел во сне… Я вдруг с ошеломляющей ясностью осознала, что если немедленно не прикоснусь к нему, то тут же распадусь на кусочки. «Прыгай, — кричал ветер. — Давай!» Я зажмурилась, подошла к нему, обхватила его руками за талию, прислонилась головой к его груди и наконец позволила себе расплакаться. «Ну вот, — произнес кто-то внутри меня. — Видишь, как все, оказывается, просто?». Бран сперва замер, а потом обнял меня за плечи. Осторожно, будто никого никогда раньше не обнимал и не вполне представлял, как делается. Некоторое время мы молча стояли вот так, и это было прекрасно, восхитительно — как возвращение домой после странствия, полного бед и лишений. Только почувствовав его прикосновения, я
