опустятся лебеди, вожак, а за ним и вся стая, они садятся на воду, плюх, плюх, плюх, скользят в ее закатном сверкании, словно в расплавленном золоте, аккуратно складывая огромные белые крылья. А потом потихоньку спускаются сумерки, и лебеди на легких волнах становятся похожи на призраков.
Некоторое время я продолжала в том же духе, а Ниав лежала тихо, но не спала. Я достаточно ее знала, чтобы понять, что отчаяние едва-едва отступило.
— Лиадан, — спросила она, когда я остановилась, чтобы перевести дух. Глаза ее открылись, и выражение было каким угодно, но не спокойным.
— Что, Ниав?
— Ты говоришь о прошлом, о простых и прекрасных вещах. Те времена никогда не вернутся. Ох, Лиадан, мне так стыдно! Я чувствую себя такой… такой грязной, такой никчемной. Я все испортила.
— Ты ведь сама в это не очень-то веришь, правда?
Она свернулась клубочком, одной рукой обняв себя за плечи, а другой, сжатой в кулак, прикрыла рот.
— Это правда, — прошептала она. — Мне приходится верить.
В дверь постучали. Пришла Эйслинг, проверить, все ли у нас в порядке, поскольку близится время ужина, а мы все не выходим. Я тихонько поговорила с ней, объяснила, что Ниав очень устала, и попросила принести на подносе немного еды и питья, если это не очень сложно. Вскоре после этого, служанка принесла нам хлеб с мясом и эль, я взяла поднос, поблагодарила ее и закрыла дверь.
Ниав не могла ни есть, ни пить, но я поела. Я хотела есть, во мне рос ребенок. Теперь я уже ясно видела, что живот у меня слегка увеличился, чувствовала, как отяжелела грудь. Скоро изменения станут заметны всем. Но Ниав ничего не знала, похоже, ей никто не сказал.
— Лиадан? — голос ее звучал так слабо, что я еле услышала.
— М-м-м?
— Я огорчила маму. Я сделала ей больно, а ведь она… ведь она… а я даже не знала. Ох, Лиадан, как я могла не заметить…
— Тс-с-с-с, — сказала я, пытаясь сдержать слезы. — Мама любит тебя, Ниав. Она всегда будет любить нас, что бы ни случилось.
— Я… я хотела поговорить с ней. Я хотела, но… я не смогла. Просто не смогла себя заставить. Отец повел себя со мной так сурово. Он возненавидел меня за то, что я ее огорчила и…
— Ш-ш-ш. Все будет хорошо. Вот увидишь.
Безумная надежда, конечно же. Как я могу все исправить, если даже те, кто раньше казались мне такими сильными, теперь плыли по течению, беспомощные, как листья, влекомые осенними штормами? Возможно, это часть того самого древнего зла, о котором они все говорили, нечто столь сильное и ужасное, что способно все пустить наперекосяк… И все же мне удалось ее успокоить, и она наконец снова легла, все еще сжимая кулаки. Я вспомнила, что мне показывал Финбар, как он, чтобы утешить меня, наполнил мой разум радостными картинами и спокойными мыслями. Он говорил, что и я должна научиться использовать этот дар. Возможно, он понадобится мне, только чтобы помочь сестре успокоиться и уснуть. И я сделала все, как раньше: представила себе, что я Ниав и лежу на кровати, вся сжавшись и пытаясь убежать от всего мира. Я позволила своим мыслям вплестись в ее. Но на этот раз я все контролировала и в то же время оставалась собой, была способна искать для нее ответы, способна исцелять.
Это было совсем не похоже на ту ночь, когда Бран схватил меня за руку так сильно, что едва не сломал ее, а его мысли раздавались в моей голове, подобно крикам испуганного ребенка. Но я дорого бы дала, чтобы не знать многое из того, что мне открылось. Я вместе с сестрой переживала унижения, насмешки, жестокость. Еще до свадьбы Фионн видел ее красоту и слышал о ее достоинствах. Когда-то она действительно в избытке обладала и тем и другим. Но он ничего не знал о Киаране, о том, что сердце Ниав, ее тело и мысли уже отданы другому. Немного хитрости, тактики, чуточку игры и флирта, и, может быть, она смогла бы начать жизнь заново. Она, возможно, смогла бы доставлять мужу удовольствие. Любую женщину ранит необходимость притворяться, чтобы выжить. Но многим приходится этим заниматься, чтобы сделать свою жизнь хотя бы сносной. А сестра не смогла. Она оказалась неспособна на столь жизненно необходимое ей притворство. А Фионн оказался нетерпелив. Я чувствовала его оплеухи, удары его ремня так, как чувствовала их она. Я чувствовала ее унижение от того, что ее телом пользовались против ее воли, я ощущала, как она стыдится, хоть ни в чем и не виновата.
Через некоторое время я начала вплетать свои мысли в этот спутанный клубок. Я показала ей юную Ниав: огневолосую девушку, которая кружилась в луче света в своем белом платье и мечтала о жизни, полной приключений. Я показала ей девчушку, быстрее оленя бегущую по ковру из осенних листьев. Я показала ей ее собственные, синие как небо глаза, тепло солнечных лучей в волосах, я дала ей взглянуть на лицо Киарана, когда он давал мне белый камушек: «Скажи ей… отдай ей вот это»… Он любит ее. Может, он и уехал, но он ее любит. Я была в этом уверена. Я не могла показать ей будущее, я сама ничего о нем не знала. Но я омыла ее мысли любовью и теплом, и ее руки в моих ладонях наконец начали расслабляться.
Она заснула и тихо засопела, как маленький ребенок. Очень медленно, очень осторожно я оставила ее мысли, чувствуя, как каждую клеточку моего тела затопила крайняя усталость. Финбар не солгал, эта работа обходится очень дорого. Я неверными шагами подошла к узкому окошку и выглянула во двор, подумав, что стоит убедиться, что мир никуда не исчез, поскольку в голове у меня до сих пор клубились жуткие картины, а мысли путались. Силы мои совершенно истощились, я готова была расплакаться.
Луна убывала, лишь тоненький серп сиял в темном небе, по которому неслись лохматые облака. Внизу во дворе горели факелы, и мне удалось различить неясные фигуры вечных часовых, как под стеной, так и наверху, на стене. Они стоят на страже всю ночь. Одного этого довольно, чтобы почувствовать себя узником, я не могла понять, как это Эйслинг, да и все остальные могут это выносить.
Я смотрела в ночное небо, и мысли мои вырвались далеко за пределы крепости, далеко за границы болот и северных земель. Я была измотана, измучена, мне хотелось, чтобы кто-нибудь обнял меня сильными руками и сказал мне, что я все сделала правильно, и что все окончится хорошо. Наверное, я и вправду была совсем без сил, раз позволила себе такую слабость. Я смотрела в темное небо и представляла, как мужчины вокруг походного костра слушают мое сказание о Кухулинне и его сыне Конлае, историю, полную горечи и печали. Представляла и думала: «Может, они и банда, но я предпочитаю быть с ними, чем здесь, уж это точно». Я закрыла глаза и почувствовала, как горячие слезы текут у меня по щекам. И не успела я остановить себя, как мысленно закричала: «Где ты? Ты мне нужен! Я без тебя не справлюсь!» Именно в этот момент я впервые почувствовала, как ребенок во мне шевельнулся. Легкое волнение внутри, словно он там плывет, или танцует, или и то и другое сразу. Я нежно положила руку на живот, туда, где почувствовала шевеление, и улыбнулась. «Мы уедем отсюда, сынок, — молча сказала я ему. — Сначала поможем Ниав. Не знаю, как, но я обещала, а значит должна это сделать. А потом мы поедем домой. С меня довольно стен, ворот и запоров».
Смелые слова. Не то, чобы я думала, что Ниав так легко и быстро станет самой собой. Когда уходит надежда, будущее становится неинтересным. Хорошо еще, что я носила ребенка и чувствовала его волю к жизни в каждом толчке изнутри, иначе я сама могла бы опуститься в черный колодец безысходности.
Шли дни, близилось время, когда Эамон и Фионн вернутся в Шии Ду, а я поеду домой. Ниав все еще была тощей, как привидение, она ела и пила так мало, что едва держалась на ногах, а рот открывала только тогда, когда этого требовали правила приличия. Но я видела в ней небольшие изменения. Теперь ей удавалось заснуть, если я при этом сидела у ее изголовья и держала ее руку, пока она не уплывала в мир сновидений. Я обнаружила, что эти минуты на краю сознания лучше всего подходят для того, чтобы входить в ее мысли и мягко подталкивать их к свету.
Она отказывалась выходить со мной погулять на стену, где стояли часовые, но соглашалась спускаться во двор и гулять от оружейной к амбару, от кузни к стойлам, с ног до головы закутавшись в свое закрытое платье и старушечью вуаль. Она все время молчала. Пройти сквозь толпу было для нее настоящим мучением. Я читала ее мысли и знала, какой грязной она себя ощущает, и верит, что все вокруг пялятся на нее и считают неряхой и уродиной. Ей казалось, будто все шепчутся, что правильно лорд Эамон не захотел на ней жениться, как все когда-то ожидали. Но она все равно шла рядом со мной, смотрела, как я здороваюсь то с одним, то с другим, даю советы, как лечить какую-нибудь хворь. От этих прогулок ее щеки слегка розовели. Если шел дождь, мы отправлялись исследовать замок. Иногда Эйслинг составляла нам
