– Был? А теперь?
– Теперь? – смущенно переспросила она. – Теперь… сидит дома. А ты непременно завтра уедешь? Так велел ваш доктор?
– Наш доктор велел мне оставаться на месте еще три дня. Но я завтра уеду.
– Почему же?
– Потому что ты ни разу не играла мне на пианино и не показывала свои картины.
Она ничего не сказала, прошлась несколько раз по комнате, как обычно, когда нервничают или принимают важное решение. Потом пододвинула стул к креслу, села и пригласила меня:
– Садись в кресло. Посмотри, какой цветник у меня под окном! У вас тоже наверняка найдутся всякие пословицы про «мир из окна». Мне иногда кажется, что я – букашка, которая жужжит на стекле. Жужжит, жужжит – до изнеможения… Может быть, самое разумное – ни о чем не думать. Сидеть у окна и не думать. Чем меньше человек думает, тем он счастливее. Я много раз это слышала, читала, иногда даже готова была уверовать в сию истину. А теперь – все больше сомневаюсь. Ты не понимаешь, что я хочу сказать? Сейчас поймешь. Есть одна песня: «Мне сказали, что ты в меня влюблен», достаточно банальная. Но в ней что-то есть, и мне пришла в голову мысль передать ее в цвете. Можно ли передать мелодию красками? Можно, правда ведь? Вот и я думаю, что можно, но я никогда больше не возьмусь за кисть!
– Почему, Габриэла? Зачем такая странная клятва? – спросил я.
– Зачем? Затем, что в мире происходят такие вещи! – она смотрела мне прямо в лицо и говорила решительно, твердо и, как мне показалось, даже с какой-то неприязнью, будто я был виноват во всем происходящем.
– Но все-таки, что случилось? – спросил я еще раз.
– Что случилось? Ты уже это спрашивал.
– Я спрашивал, но ты не ответила.
– Я хотела прожить жизнь честно и красиво, я представляла ее себе в красках и в звуках. И вот…
– И вот – что?
Она вздохнула и повторила свое «и вот» с таким отчаянием и с таким упреком, неизвестно в чей адрес, что я взорвался:
– К чертям собачьим! Хватит уже охов и ахов!
Габриэла в испуге глядела на меня, но я уже не мог остановиться:
– Идет орда, цивилизованная орда. Идет не как-нибудь, а с идеей, с автоматом и со шприцем! Бегемоты, которые заглатывают детей! Людоеды, которые делают смертоносные уколы! Гориллы, которые сжигают дома, убивают ни в чем не повинных людей! Сколько миллионов они уже умертвили, и все им мало! А жрецы искусства не перестают охать и ахать. А когда приходим мы, пробиваемся через ураганный огонь и хватаем их за горло здесь, откуда они вышли, тогда жрецы искусства…
– Молчи! – крикнула она, взмахнув руками, как будто снова хотела заслонить барельеф Марии Магдалины.
Я встал. Вскочила и она.
– Я не хочу, чтобы ты уходил. Это недоразумение! Ты прав! Совершенно прав. Я то же самое имела в виду.
Я опустился в кресло, обезоруженный: противника больше не было. А была – Габриэла, тоненькая, изящная, умная. Я пожалел, что наговорил бог знает чего, – разве она во всем виновата?
– Люди сожгли свои алтари… а я – свою палитру. Вот и все, – сказала Габриэла, и руки ее легли на колени, как два безжизненных стебля.
Мы замолчали. Потом я решительно сказал:
– Пойду сложу вещи, а потом вернусь и приглашу тебя на танец, эти разговоры об искусстве – как щит, ты за ним прячешься и крадешь у меня такой прекрасный день.
– Вот если бы я хоть немножко была похожа на ту девушку, которую у тебя увел майор! – сказала она и улыбнулась.
– Ты красивее!
Она спросила, нет ли у меня фотографии моей бывшей любви, я ответил, что порвал ее.
– Ты такой мстительный?
– Я гордый, как поэт. И я зажмуриваюсь, когда влюбляюсь в красивую девушку.
– А когда открываешь глаза, видишь, что ее увел другой, – засмеялась она. – Если ты и сейчас влюблен… в красивую девушку, пошли, поищем красивый пейзаж ей под стать.
– Сначала красивая девушка нам что-нибудь сыграет, – остановил я ее.
– Она давно уже бросила пианино.
– Габриэла, я себе не прощу, если уеду прежде, чем услышу, как ты играешь.
– Но я же сказала! Мне боязно… Я давно не играла.
– Будто так уж важно, как ты сыграешь!
– Важно. Я хочу перед тобой быть красивой во всем.
– Красивей, чем ты есть, тебе все равно не быть. Это невозможно.
