требовалось предъявить специальный 'домушный' пропуск. С фото, печатями, подписями и набором малопонятных штампиков.
– Двадцать уев. Не ограблю? – с надеждой в голосе сказал дед. – Тут такое дело…
– Понимаю, инфляция.
'Юрка вчера ушел в Домен за пятнадцать уев'.
Максимов вывернул карманы. Большую часть утренней добычи отдал Маринке, но что за мужик без заначки? Протянул деду линялые зеленоватые бумажки. Они тут же исчезли в складках засаленой куртки.
– Порядок?
– Как говорил товарищ Каганович, вперед – к победе коммунизма! – Дед имел привычку приписывать абсолютно все высказывания бывших и нынешних вождей только своему великому крестнику.
Он вальяжно растянулся на нарах.
– Вот только не пойду я, паря. Ты уж извини.
Нож сам собой вырвался из-под рукава куртки Максимова и лег поперек дряблого стариковского горла.
– Шутки горбатые у тебя, Лазарь. – прошипел Максимов. – Жизни в тебе на один удар, а хохмишь, как Вечный жид.
– Э-э, паря, – прохрипел старик, – не надо! Ну кончишь ты меня, ну ребята за меня подпишутся, кончишь их, вырвешься отсель, а куда? С утра менты собаками травят. Все ищут чего-то. Куда пойдешь? Тебя в Домен на персональном 'воронке' доставят. Бесплатно.
– Деньги верни! – Максимов, брезгливо поморщился от сивушного выхлопа из распахнутого рта Кагановича. Спрятал нож под рукав.
– Бабки! – шмыгнул носом старик. По грязным морщинистым щекам неожиданно побежали слезы. – А на кой они мне нужны, знаешь? Может мне они до смерти нужны?! Может я подыхаю уже.
– Не скули, старый!
– Блядская жизнь! – не унимался старик, размазывая по щекам слезы. – Суки он, хуже падали последней. Я на них все жизнь горбатился. Я под землей больше, чем ты на свету просидел! У меня ноги уже не ходят, щенком еще по колено в воде блукал, рельсы на себе таскал. Ну житуха, японский бог, ну житуха у нас! Как ни крути, а она к тебе только задницей!
– Да остынь ты. Что стряслось?
Дед всхлипнул и рукавом вытер глаза.
– Мне сам Лазарь, великий организатор, пятак жал, бля буду! Да я Брежнева два раза видел, вот как тебя. Лужок мне свой кепарь кожаный подарил, о как! У меня грамот от них – все толчки в городе оклеить можно! А они, падлы… Ну свинтили, ну отхерачь дубинкой, если уж старика не жалко, зуб ему выдави, но зачем такое с живой-то душой вытворять, а? Что мне теперь, с голоду помирать? Я же теперь, как пес на цепи. Все у них, пидарасов, как учили – 'шаг влево-вправо, прыжок вверх – побег'. Вот теперь и меня, суки, подловили.
Максимов, ужаснувшись догадке, задрал ему правый рукав. На запястье Лазаря плотно сидел стальной браслет.
– Где взяли?
– Из трубы одной вылазил. Прямо на патруль и напоролся. Озверели они, не отмажешься. А может, план надо было выполнять, кто их знает?
Истерика разом прошла, дед только шмыгал пропитым носом.
– Уходи из города, Лазарь. За Можаем он не действует, проверено. А там спецы есть, за двадцать уев они не только цацку эту спилят, новую руку пришьют.
– Погодь! – Старик цепко ухватил за рукав вставшего Максимова. – Западло человеку не помочь. Вон среди наркош очкарик, видишь? Скажи ему, Лазарь кличет.
– На фига мне детский сад?
– Дубина! Он же из этих, как их? Спинологов.
– Спелеологов что ли?
– Ну! Дихеры, спилологи, тьфу, засранцы с понтами! Я его сколько раз из трубы пендалями гонял. Зови, не ссы. Ну в доле он у меня, не понял еще?! Гарри Поттером его кличут. Зови, не пожалеешь.
Максимов оценивающе посмотрел на пацана. Кисть тонкая, на лице без аттестата видно десять лет в хорошей школе. Потом обрыв. Недетские бороздки от носа к губам. Остывшие глаза. За волю он уже заплатил, цену ей знает, по дешевке не отдаст. И сам способ, которым он зарабатывал на жизнь, ведь в трубу шли всякие, говорил о многом. Kусок такого хлеба стоил дорого.
Ника судорожно сжала пальцы. Острые ногти царапнули по серебристой жесткой поросли, покрывавшей грудь Старостина, глубоко впились в кожу. Он успел подумать, еще немного – и их жаркие кончики войдут в самое сердце, что было сил сдавил ее по-девичьи узкие бедра, она закусила губы. Огенный столб взорвался внизу живота, залив глаза полыхающим маревом, проваливаясь, он успел почувствовать, как напряглось и выгнулось дугой ее тонкое тело…
– Коба, ты жив? – Она уже лежала рядом, закинув ногу ему на живот. Едва касаясь, провела пальцем по груди. Теперь из него сочился легкий холодок, шел под сердце, наполняя тело покоем.
– А ты? – Он открыл глаза. Счастливо улыбнулся, увидя совсем рядом бездонную черноту ее глаз.
– Я-то что? Мне такая смерть – счастье, а тебе не простят. Кто от зависти, кто от бессмысленности. Не по статусу как-то – умереть на женщине, не находишь?
– Зато сколько помрет от зависти! С собой в могилу пол-Кремля уволоку. Импотенция и простатит – профессиональная болезнь политиков.
– Значит, ты у меня исключение из правил.
– Правила, Ника, устанавливают сильные для слабых. Это все, что я знаю и хочу знать о правилах.
Она потерлась носом о его горячее ухо, шепнула:
– Еще время есть?
– Смотря на что, – улыбнулся он.
– Смотри. – Она легко оттолкнулась, села, заломив руки, высоко подняла черную копну волос. – Смотришь?
– Ага. – Он положил ладонь на ее красиво изогнувшиеся бедро, пальцы дрогнули, едва прикоснувшись к его теплой шелковистой поверхности. Краска уже успела сбежать с ее щек, и теперь лицо Ники светилось матово-белой чистотой.
– Ты красива изначальной, библейской красотой, Ника, знаешь? – выдохнул он, щурясь от сладкой боли в груди.
– Глупый ты, Коба! – Она улыбнулась, улыбка всегда выходила хищной из-за чуть выдающихся из общего ряда острых клыков. Ему нравилось. Скорее, волновало, как видимый знак тайной опасности, исходившей от мощного женского естества, сокрытого в этом легком теле. – Кто сейчас способен такое сказать? Для этого добрым надо быть, а мужики сейчас тужатся, кто кого круче. От этого тупеют и становятся похожи на быков-производителей. Видел? Шея, ломом не сломать, это самое, как два футбольных мяча, взгляд тупой, как пробка от портвейна. Вот у таких, чтоб ты знал, рога-то и растут!
– А я, чтоб ты знала, только этим и занимаюсь. Национальный чемпионат по крутизне. Как Лелик помер, так и начали письками меряться. До сих пор не успокоятся. От страны уже ничего не осталось, а они все лбы да хребыт друг у дружки на излом пробуют.
– Ты, Коба, другой. Ты сам по себе. Тебе можно быть и добрым и глупым, с тебя не убудет.
Само собой получилось, что он привык к этому 'Коба'. Однажды само собой у нее выскочило – Коба.[20] Долго хохотала. Говорила, подходит больше всего, и коротко, можно проорать, если приспичит, и по-партийному скромно.
Смеялись оба, до слез. Потом, он понял, женщина умная и чуткая, Ника ничего не делала без причины,
