Смятые эскизы с лицом Хельгры в руке, судорожно зажатый в пальцах карандаш… Солнце висело прямо напротив окна, било в лицо, и в глазах плясали радужные круги. Корсаков зажмурился, потер веки. Карандаш словно прикипел к пальцам. Игорь отложил его и поднялся на затекшие ноги. Сколько же он так просидел? Что-то жгло грудь под рубашкой. Корсаков вытащил медальон. Он был теплый, почти горячий. Чешуя драконов играла на солнце, слепила глаза.
Накрыв картину, Корсаков умылся холодной водой, заварил кофе.
Бальгард… К ним придет Бальгард, они ждут его, а я причем? Анюта утром назвала это имя… так-так. Ну-ка, вспомним. Я тщился изобразить что-то, она проснулась, увидела меня и сказала: Бальгард. Подошла, увидела медальон… кстати, откуда он взялся? И я почувствовал страх за нее, а эта побрякушка кинулась мне на шею, как давно забытая первая любовь. И я подставил шею послушно, как лошадь под хомут, еще и обрадовался, кажется, проявлению силы, которую посулила Белозерская.
Взяв медальон в ладонь, Корсаков сжал его так, что побелели костяшки пальцев. Металл откликнулся едва ощутимой вибрацией, вверх по руке побежала мелкая дрожь. Игорь разжал пальцы. На ладони отпечатались драконы, совмещенные в виде свастики. Отпечаток был похож на рисунок двух скрещенных топоров. Корсаков задумчиво потер ладонь и медленно потащил медальон с головы. Цепочка зацепилась за воротник, Игорь потянул сильнее. Затрещала материя. Разозлившись, он рванул цепь со всей силы. Рубиновые глаза драконов налились огнем. Казалось, они заглядывают в душу, уносят сознание, оставляя испуг, страх, мысль о том, что снимать медальон нельзя, иначе… дочка, Анюта, Воскобойников, Марина… С ними случится что-то ужасное. Только присутствие драконов оберегает маленький мирок, который Корсаков создал с таким трудом.
Он понимал, что это наваждение, гипноз, внушение или что-то в этом роде. Пальцы тряслись, медальон метался в ладонях пойманной мышью, цепь охватила шею, перекрывая дыхание. Корсаков рванул ее, наклонил голову, рванул снова. Удушье и страх парализовали, но он все рвал и тянул, задыхаясь и хрипя. В глазах заплясали круги, во рту стало сухо, комната наполнилась скрежетом и лязгом, словно под окном маршировали закованные в броню легионы гростов. С яростью угодившей в капкан лисы, Корсаков вцепился в цепь обеими руками, и мир взорвался, лопнул на осколки, обрушившиеся на него с силой и неистовством горного обвала…
Сознание возвращалось постепенно. Сначала он увидел далекий свет, который становился все ближе, пока не превратился в переливающиеся хрустальные подвески в люстре. Игорь почувствовал, как сводит мышцы и дрожат руки, будто после тяжелой упорной драки. Пальцы тряслись. Он провел ладонью по лицу, стирая обильный пот. Вернулись звуки: капала вода в неплотно завернутом кране в мойке, тихонько гудел холодильник, тикали антикварные часы на стене. И кто-то настойчиво, видимо, уже не в первый раз стучал в дверь.
Игорь огляделся. Медальон лежал на полу возле кресла, порванная цепь напоминала мертвую змею, блеск металла погас, словно кто-то отключил внутри медальона батарейку. Корсаков потрогал шею, ощутив под пальцами вдавленный след от цепи. Встал, глубоко, с наслаждением дыша, и врезал по медальону ногой. Диск сверкнул в свете люстры, мелькнула цепь, и медальон скрылся внизу, под лестницей.
В дверь колотили все настойчивее.
— Подождете, — пробормотал Корсаков и пошел в ванную.
Багровая борозда с побелевшими краями охватывала шею ниже кадыка, кожа в некоторых местах была содрана. Корсаков выругался и сунул голову под кран. Постояв так минут пять, он почувствовал, что приходит в себя — выровнялось дыхание, исчез звон в ушах. Напившись из сложенных ковшиком ладоней, он растерся полотенцем и посмотрел на себя зеркало.
— Ну, господа, если Бальгард — это я, то вам придется очень постараться, чтобы я был на вашей стороне.
Вернувшись в холл, он отыскал среди Анютиных вещей шелковый платок и, завязав его на шее, спустился по лестнице.
В дверь уже ломились, будто в ворота средневекового замка. Корсаков нащупал ключ в полутьме лестницы и вспомнил обещание, данное Анюте.
— Чего надо? — спросил он, подивившись своему хриплому голосу.
— Скажите, это здесь живет и творит великий живописец Игорь Корсаков? — осведомился вкрадчивый голос.
Игорь откашлялся.
— Господин Корсаков переехал на постоянное место жительства за границу, — прогундосил он.
— А в какую страну?
— Э-э-э… в Мексику. Сикейрос, знаете ли, всегда был ему близок.
— Врешь, сукин кот! — рявкнули за дверью так неожиданно, что Корсаков попятился. — Никогда он не любил этого мазилку. Открывай, стервец, я уже все ноги отбил о твои ворота. Это твой старый добрый царь Леонид.
— Леня… — Корсаков загремел замком, распахнул дверь.
На пороге стоял Леонид Шестоперов, он же Леня-Шест. Он был в гавайской рубахе навыпуск и розовых бермудах. На голове его была разноцветная панамка, а к груди он нежно прижимал пакет, из которого торчали горлышки бутылок.
— Ну-ка, возьми у меня продукт, — Леня сунул Корсакову пакет, и тот увидел, что кисти рук и предплечья у гостя в гипсе. — Ишь какие баррикады от друзей возвел.
Глава 8
Прижимая подбородком к груди пакет с бутылками, Корсаков запер дверь. Шестоперов уже топал вверх по лестнице.
— Куда, спрашиваю, други, подевался мой любимый художник Корсаков? А мне говорят: у него теперь собственный особняк! — Леня обернулся к Игорю. — Собственником стал? Зазнался?
— Леня, в бубен хочешь?
— Не хочу. Хватит, достаточно, баста. Мне рыло и без тебя начистили. Месяц почти в больнице, а ты так и не навестил.
— Здра-а-асьте вам! — Корсаков устроил пакет в кресле. — Я два раза приходил: первый раз — ты даже глаз не открыл, паразит, а во второй смотрел на меня, как на пустое место, хотя медсестре подмигивал обоими глазами.
— Да? Обоими? Это я молодец, только не помню ничего. Вернее, помню, но говорить при ней не хотелось. — Леня прошелся по холлу. — А ничего ты устроился. Водочку в холодильник положи. В морозилочку. Здесь у нас что? — Он открыл дверь в ванную. — Ба-а-а, джакузи! Игорек, мы будем сидеть в джакузи, нас будет овевать прохладная пузырчатая вода, а мы будем пить водку и…
— Джакузи я принимаю только с женщинами.
