дети — в соседней комнате. Обе комнаты были отделаны в современном стиле, и в них не было ничего мрачного. Засыпая, я сосчитал двенадцать ударов, которые отбили в гостиной бессонные часы с маятником, и вспомнил устрашающее предупреждение старухи с гусями. Но мы так устали, что заснули сразу же, спали глубоким сном, и проснулся я уже в восьмом часу, когда ослепительное солнце пробивалось сквозь щели жалюзи. Рядом жена еще плавала в мирном море невинного сна. «Какая чушь, — подумал я, — кто в наше время верит в привидения?» И только тут вздрогнул от запаха свежей земляники и увидел камин с остывшей золой и последним превратившимся в камень поленом, и портрет грустного рыцаря, который глядел на нас сквозь три века из золоченой рамы. Потому что мы находились не в комнате первого этажа, где заснули вечером, а в спальне Людовика, под пыльным пологом, на пропитанных еще горячей кровью простынях его проклятой постели.
Мария дус Призериш
Служащий похоронного агентства явился минута в минуту, и Мария дус Празериш была еще в халате, а вся голова — в бигуди, она только успела заложить красную розу за ухо, чтобы не выглядеть такой непривлекательной, какой себя ощущала. Она еще больше пожалела о своем виде, когда открыла дверь и увидела, что пришел не унылый нотариус, какими, она полагала, должны быть коммерсанты от смерти, а робкий молодой человек в клетчатом пиджаке и галстуке с разноцветными птичками. Он был без пальто, хотя весна в Барселоне неверная, сечет ветром с изморосью, так что переносится почти всегда хуже, чем зима. Мария дус Празериш, принимавшая стольких мужчин в любое время суток, почувствовала себя так неловко, как редко бывало. Ей только что исполнилось семьдесят шесть, и она была уверена, что умрет еще до Рождества, и все равно чуть не захлопнула дверь и не попросила продавца захоронений подождать немного, пока она оденется, чтобы принять его, как он того заслуживает. Но потом подумала, что он замерзнет там, на темной лестнице, и впустила его в квартиру.
— Прошу прощения за мой вид — чистая летучая мышь, — сказала она, — но я пятьдесят лет живу в Барселоне, и первый раз тут человек приходит точно в назначенное время.
Она прекрасно говорила по-каталонски, с немного старомодной правильностью, хотя в нем и слышалась музыка забытого португальского. Несмотря на годы и на проволочные букли, она все еще была стройной живой мулаткой с жесткими волосами и жгучими желтыми глазами, давным-давно потерявшей сострадание к мужчинам. Торговец, все еще ослепленный ярким уличным светом, ничего не сказал, только вытер ноги о циновку из джута и почтительно поцеловал руку хозяйке.
— Ты похож на мужчин моего времени, — сказала Мария дус Празериш и звонко рассмеялась. — Садись.
Хотя он и был новичком в своем деле, все-таки знал его достаточно, чтобы не ожидать столь радостного приема в восемь утра, да еще от безжалостной старухи, которая на первый взгляд показалась ему сумасшедшей беженкой из Южной Америки. А потому он остановился у двери, не зная, что сказать, в то время как Мария дус Празериш раздвигала тяжелые бархатные шторы на окнах. Мягкий апрельский свет неярко осветил аккуратную гостиную, больше походившую на витрину антикварной лавки. Все вещи в гостиной были предметами повседневного обихода, каждая находилась в точности на своем законном месте и при этом они были подобраны с таким вкусом, что, казалось, трудно найти лучше обставленный дом даже в таком древнем и потаенном городе, как Барселона.
— Простите, — сказал он. — Я ошибся дверью.
— Хорошо бы, — сказала она, — да только смерть не ошибается.
Торговец развернул на обеденном столе сложенный во много раз чертеж, похожий на навигационную карту, где участки были обозначены разными цветами и в зависимости от цвета помечены крестами и цифрами. Мария дус Празериш поняла, что это план огромного пантеона Монжуик, и с застарелым ужасом вспомнила кладбище в Манаусе, где под октябрьскими дождями меж безымянных могил и украшенных флорентийскими витражами мавзолеев, успокоивших искателей приключений, бродили тапиры. Однажды утром, когда она была еще совсем девочкой, вышедшая из берегов Амазонка превратила все в тошнотворное болото, и она своими глазами видела, как в их дворе плавали развалившиеся гробы, из которых торчали обрывки одежды и волосы мертвецов. Именно это воспоминание было причиной того, что она выбрала холм Монжуик, чтобы покоиться в мире, а не кладбище Жервазио, такое близкое и хорошо ей знакомое.
— Мне нужно место, куда никогда не доходит вода, — сказала она.
— Вот оно, — сказал торговец, указывая место раздвижной указкой, которую носил в кармане вместе со стальной авторучкой. — Никакое море сюда не дойдет.
Она сориентировалась по разноцветному плану и нашла главный вход, возле которого находились три могилы, рядом, одинаковые и безымянные, где лежал Буэнавентура Дуррути и еще два вождя анархистов, погибшие в Гражданскую войну. Каждую ночь кто-то писал их имена на голых могильных плитах. Их писали карандашом, краской, углем, карандашом для бровей и лаком для ногтей, писали полные имена, на каждой могиле, как положено, и каждое утро надзиратели стирали их, чтобы не знали, кто лежит под немыми мраморными плитами. Мария дус Празериш была на похоронах Дуррути, самых печальных и самых многолюдных, какие когда-либо случались в Барселоне, и хотела покоиться неподалеку от его могилы. Но не было места поблизости на этом перенаселенном кладбище. Так что ей пришлось смириться с тем, что имелось.
— При условии, — сказала она, — что меня не засунут в узкий ящик на пять лет, как почтовую посылку. — И, вспомнив основное условие, заключила: — И главное — чтобы меня похоронили лежа.
Дело в том, что в ответ на шумную рекламу предварительной продажи могил прошел слух, что для экономии места начали захоранивать гробы вертикально. Продавец изложил заученное и много раз повторенное объяснение: этот слух злонамеренно распускается традиционными похоронными службами с целью дискредитации современного способа продажи могил в рассрочку. Пока он объяснял, в дверь постучали тихонько три раза, он неуверенно замолчал, но Мария дус Празериш сделала ему знак продолжать.
— Не беспокойтесь, — сказала она тихо, — это Ной.
Продавец продолжил, и Мария дус Празериш осталась довольна объяснением. Однако, прежде чем открыть дверь, она захотела вкратце изложить мысль, которая была ею продумана до мельчайших мелочей и вызревала в сердце долгие годы, с того самого наводнения в Манаосе.
— Одним словом, — сказала она, — я ищу место, где бы я лежала без риска быть затопленной, и если возможно, летом — в тени деревьев, и откуда меня не вытащили бы через какое-то время и не выбросили на помойку.
Она открыла дверь, и вошел песик, весь вымокший под дождем, до крайности неопрятный, что никак не вязалось с обликом дома. Он вернулся с утренней прогулки по окрестностям и, едва вошел, сразу же учинил разгром. Впрыгнул на стол с бессмысленным лаем и едва не разодрал грязными лапами план кладбища. Одного взгляда хозяйки оказалось довольно, чтобы унять его.
— Ной, — сказала она, а не крикнула, — baixa d'aca![14]
Песик сжался, поглядел испуганно, и две чистые слезинки скатились у него по носу. Мария дус Празериш обернулась к продавцу и увидела, что тот просто оторопел.
— Collons![15] — воскликнул продавец. — Он плачет!
— Он разбушевался потому, что увидел в доме незнакомого человека в такую пору, — извинилась Мария дус Празериш вполголоса. — Обычно он входит в дом аккуратнее, чем мужчины. Ты исключение, как я заметила.
— Но он заплакал, мать твою! — повторил продавец и, вдруг поняв, до чего он невежлив, покраснел. — Прошу, извините меня, но такого я не видел даже в кино.
— Это могут все собаки, если их научить, — сказала она. — Дело в том, что хозяева главным образом обучают их мучительным вещам, как, например, есть из тарелки, или делать свои дела в определенный час в одном и том же месте. И наоборот, совершенно не учат их вещам естественным, приятным, например, смеяться и плакать. Так на чем мы остановились?
