Я не только вносил неразбериху, в которой находился сам, читая наизусть нескончаемые поэмы, но и научился говорить с легкостью жителя, бог знает какой страны. Со мной такое происходило часто: я спрашивал о чем-нибудь, но почти всегда это было настолько странно и потешно, что учителя старались ускользнуть от ответа. Кто-то из них даже забеспокоился о моем психическом здоровье, когда я ему давал во время экзамена ответ, меткий, но не поддающийся с первого раза расшифровке. Я не помню, чтобы было что-то эдакое в этих простых шутках, но все вокруг веселились.
Мое внимание привлекло то, что священники разговаривали со мной, будто они слегка тронулись, и я им отвечал в том же ключе. Другим поводом для тревоги стало то, что я сочинил пародии на сакральные капеллы с языческими текстами, которые, к счастью, никто не понял. Мой попечитель, с согласия моих родителей, отвел меня к специалисту, который мне устроил экзамен, изнурительный, но очень забавный, потому что, помимо интереса психиатра-профессионала, у него была личная симпатия и неотразимые методы. Он заставил меня читать книжечку с запутанными фразами, которые я должен был привести в порядок. Я это сделал с таким энтузиазмом, что врач не удержался от искушения вмешаться в мою игру, и нам удалось произвести настолько затейливые трюки, что он включил их в свои будущие научные исследования. В конце скрупулезного изучения моих привычек он спросил, сколько раз я мастурбировал. Я ему ответил первое, что мне пришло в голову: я никогда не отважился на это. Он мне не поверил, но прокомментировал будто небрежно, что страх — это негативный фактор для сексуального здоровья, и его недоверие мне показалось скорее подстрекательством. Я воспринял его как неординарного человека, которого мне захотелось увидеть уже будучи взрослым, когда я был журналистом «Эль Эральдо», чтобы он мне рассказал о своих личных выводах, сделанных после моего осмотра, но оказалось, что уже много лет назад он переехал в США. Один из его старинных приятелей был более красноречивым и с большим чувством сообщил мне, что нет ничего странного, что мой врач находился в психиатрической клинике в Чикаго, потому что всегда считал его более сдвинутым, чем его пациенты.
Моим диагнозом было нервное переутомление, усугубленное чтением после приемов пищи. Он мне рекомендовал полный двухчасовой покой во время переваривания пищи и физическую активность более интенсивную, чем обязательный спорт. Меня все еще удивляет серьезность, с которой мои родители и мои учителя восприняли его рекомендации. Они урегулировали мое чтение и не единожды отнимали книгу, когда находили меня читающим в классе под партой. Меня освободили от сложных предметов и заставили больше заниматься физической активностью в дневные часы. Так, пока остальные были в классе, я играл один во дворе в баскетбол, тупо забрасывая мяч в корзину и декламируя наизусть. Мои приятели по классу с первого же момента разделились: на тех, кто на самом деле думал, что я всегда был сумасшедшим, и тех, кто полагал, что я стал сумасшедшим, чтобы наслаждаться жизнью, и тех, кто продолжал общаться со мной на том основании, что сумасшедшими были учителя. С тех пор ходит версия, что я был исключен из колледжа, потому что бросил чернильницу в учителя арифметики, пока он писал упражнения по правилу пропорциональности на доске. К счастью, отец это понял по-простому и постановил, чтобы я вернулся домой, не окончив года и не тратя больше ни времени, ни денег на скуку, которая могла сравниться с печеночным недугом.
Для моего брата Абелардо, наоборот, не было жизненных проблем, которые бы не решались в постели. Пока мои сестры сострадательно лечили меня, он научил меня волшебному средству, сразу как только увидел меня входящим в его мастерскую:
— То, чего тебе не хватает, так это хорошей партнерши по сексу.
Я это воспринял настолько серьезно, что почти каждый день на полчаса ходил в бильярд на углу и оставался за ширмой в швейной мастерской с его подружками всех мастей, и никогда с одной и той же. Это был период неразумных поступков, которые, казалось, подтверждали клинический диагноз Абелардо, потому что на следующий год я вернулся в колледж в здравом уме.
Никогда я не забуду радости, с которой меня приняли обратно в колледже Святого Иосифа, и восхищения, с которым славили пилюли моего отца. На этот раз мне пришлось жить не у Вальдебланкесов, которые уже не помещались в своем доме из-за рождения второго сына, а в доме дона Эльесера Гарсиа, родного брата моей бабушки со стороны отца, известного своей добротой и честностью. Он проработал в банке до пенсионного возраста, и что больше всего меня потрясло, так это его извечная страсть к английскому языку. Он его учил на протяжении всей своей жизни с рассвета и допоздна, произнося нараспев упражнения очень хорошим голосом и с хорошим произношением до тех пор, пока ему позволял это возраст. В праздничные дни он ходил в порт охотиться на туристов, чтобы поговорить с ними, и он достиг того, что овладел английским, почти как испанским, но застенчивость мешала ему говорить на нем с кем-нибудь из знакомых. Три сына, все старше меня, и его дочь Валентина так никогда и не смогли услышать его английскую речь. Через Валентину, которая была моей большой подругой и вдохновенной читательницей, я открыл существование движения «Песок и Небо», образованного группой молодых поэтов, которые намеревались обновить поэзию карибского побережья, вдохновляясь примером Пабло Неруды. На самом деле, они были местным повторением группы «Камень и Небо», которая царила в те годы в поэтических кафе Боготы и в литературных приложениях, руководимых Эдуардо Каррансой при поддержке испанца Хуана Района Хименеса, со здоровой решимостью расчистить опавшие листья XIX века. Их было не более полудюжины, едва вышедших из подросткового возраста, но они ворвались с такой силой в литературные приложения побережья, что стали восприниматься как поэты с серьезным будущим.
Предводителя «Песка и Неба», примерно двадцати двух лет, звали Сесар Аугусто дель Валье, он внес свой новаторский порыв не только в темы и чувства, но также и в правописание и грамматические законы своих стихов. Пуристам он показался еретиком, академикам — глупцом, а классики его посчитали бесноватым безумцем. Правдой тем не менее было то, что вопреки своей принадлежности к группе он, как и Неруда, был неисправимым романтиком.
Моя двоюродная сестра Валентина в одно воскресенье привела меня в дом, где Сесар жил со своими родителями, в районе Сан-Роке, самом разгульном в городе. Он был крепок костью, смуглый и тощий, с большими кроличьими зубами и взъерошенной шевелюрой поэтов его времени. И к тому же гуляка праздный и без гроша. Его дом, бедного сословия, был завален книгами настолько, что, казалось, еще одна просто не поместится там. Его отец был человеком серьезным и скорее грустным, с видом служащего на пенсии и казался страдающим от бесплодного призвания его сына. Его мать меня радушно приняла с определенным состраданием к чьему-то сыну, измученному тем же злом, которое заставляло ее так плакать из-за собственного дитя.
Этот дом был для меня открытием некоего мира, который, возможно, я чувствовал интуитивно в мои четырнадцать лет, но никогда не представлял, до какой степени. С того первого дня я стал его самым постоянным посетителем, и я отнимал столько времени у поэта, что сегодня я все еще не могу объяснить, как он мог выносить меня. Я пришел к мысли, что он использовал меня для практического воплощения своих литературных теорий, возможно, произвольных, но ослепительных, с собеседником изумленным, но безобидным. Он мне давал на время поэтические сборники, о которых я никогда не слышал, и я их обсуждал с ним без малейшего понимания собственной дерзости. Особенно что касается Неруды, чью «Поэму двадцать» я выучил наизусть, чтобы вывести из себя кого-нибудь из иезуитов, которые не могли пройти по
