Мое сердце упало, я подумал, что он уже знает все обо мне и под «далеко» подразумевает смерть. В конфиденциальном отчете, который главный редактор сделал Сабале о своей беседе с генералом, он ему сообщил, что тот знал имена и фамилии тех, кто писал каждую ежедневную заметку. Главный редактор в свойственной только ему манере ответил генералу, что все делалось по его распоряжению и что в газете, как и в казармах, приказы выполняются. В любом случае генерал посоветовал главному редактору, чтобы мы поумерили кампанию, чтобы ни один дикарь из пещер не вздумал вершить правосудие от имени своего правительства.
И главный редактор, и мы поняли все, даже то, что он не сказал. Больше всего поразили главного редактора похвальбы генерала о том, что он знает о внутренней жизни газеты досконально, как если бы сам работал в ней.
Никто не сомневался, что его секретным агентом был цензор, хотя тот клялся могилой своей матери, что это не он. Единственный вопрос, на который генерал не стремился ответить во время своего визита, был тот самый, задаваемый ежедневно. Главный редактор, который считался мудрецом, посоветовал задуматься над тем, что нам сказали, поскольку правда могла быть еще хуже.
С тех пор как я вовлекся в войну против цензуры, я совсем отошел от университета и рассказов. Хорошо еще, что большинство учителей не проводили перекличку. Это какое-то время делало мои прогулы незамеченными. К тому же либеральные учителя, которые знали о моих кульбитах с цензурой, изо всех сил старались помочь мне на экзаменах.
Сегодня, при всем моем желании поведать о тех днях, многое стерлось из памяти, и я кончил тем, что стал доверять больше забвению, чем памяти.
Мои родители спали спокойно с тех пор, как я им дал знать, что в газете зарабатываю достаточно, чтобы выжить. Это не было до конца правдой. Ежемесячной заработной платы стажера мне не хватало и на одну неделю. За три месяца я покинул гостиницу с незаплаченным долгом, который хозяйка получила от меня в форме объявления на общественной странице о пятнадцатилетии своей племянницы. Но согласилась она на сделку, к сожалению, только один раз.
Дормиторий, даже в комендантский час самый людный и прохладный в городе, находился на бульваре де лос Мартирес. Там меня оставляли дремать сидя, пока заканчивались вечеринки, длящиеся до рассвета. Иногда я спал на складе издания на рулонах бумаги или оказывался с моим легким цирковым гамаком под мышкой в комнатах более здравомыслящих студентов до тех пор, пока они могли выносить мои ночные кошмары и мою дурную привычку говорить во сне. Так я выживал, по случаю и на удачу, ел что имел и спал, где Бог пошлет, пока гуманитарное семейство Франко Муньеры не предложило мне ежедневные два блюда по благотворительной цене.
Отец семейства — Боливар Франко Пареха — был учителем истории в начальной школе, фанатиком артистов и писателей, с веселой семьей, которая меня уговаривала есть больше, чем я оплатил, чтобы я не рехнулся. Часто у меня не было чем платить, но они утешались застольными поэтическими вечерами. Привычными взносами той сделки были стихи из «Стансов на смерть отца» Хорхе Манрике и из сборника «Цыганское романсеро» Гарсиа Лорки.
Публичные дома под открытым небом на бесконечных песчаных берегах Тески были более гостеприимными, чем нарушающие тишину крепостной стены туристические отели на пляжах. Полдюжины студентов разместилось в «Эль Сиене», чтобы с раннего вечера готовиться к итоговым экзаменам под ослепительными огнями дворика для танцев.
Свежий морской ветерок и рев кораблей на рассвете успокаивал нас грохотом медной карибской посуды и провокациями девушек, которые танцевали без трусов в очень широких юбках, настолько, чтобы морской ветерок задирал их до пояса. Одна из них, чье имя и формы помню очень хорошо, дала себя соблазнить с помощью моего бреда, произнесенного во сне. Благодаря ей я сдал римское право без привычных уловок и убежал от нескольких облав, когда полиция запрещала спать в парках. Мы себя воспринимали в качестве пары, годной не только для постели, но и для домашних обязанностей, которые я выполнял ранним утром, чтобы она могла поспать еще несколько часов.
Тогда я начал привыкать к работе в газете, которую всегда рассматривал больше как форму литературную, чем журналистскую. Богота была кошмаром прошлого, на расстоянии двести лиг и более двух тысяч метров над уровнем моря, из которого я помнил лишь смрад бренных останков 9 апреля. Я продолжал с жаром относиться к искусствам и литературе, особенно в полуночных дружеских кружках, но стал терять энтузиазм быть писателем.
Именно так, что я не возвращался к написанию рассказов после трех уже напечатанных в «Эль Эспектадоре», пока Эдуардо Саламея не нашел меня в начале июля и не попросил при посредничестве маэстро Сабалы, чтобы после шести месяцев молчания я прислал ему еще рассказ. Чтобы ответить на просьбу, я снова перебрал всевозможные идеи, потерянные в моих черновиках, и написал «Другую сторону смерти», которая была очень немногим больше, чем все они. Я хорошо помню, что у меня не было предварительного сюжета и я придумывал его по мере того, как писал. Он был опубликован 25 июля 1948 года в приложении «Фин де семана», очень похожий на предыдущие, и я снова принялся за написание рассказов только на следующий год, когда моя жизнь была уже другой. Единственное, чего мне не хватало, так это отказаться от немногих занятий по праву, которое я продолжал изредка изучать, но они были моим последним алиби, чтобы не дать погаснуть мечте родителей.
Сам я и не подозревал тогда, что очень скоро стану другом лучшего учащегося за все время, которого Сабала и Рохас Эрасо мне представили с большим воодушевлением в библиотеке Густаво Ибарры Мерлано. Он только что вернулся из Боготы со степенью Педагогического института и немедленно присоединился к кругу «Эль Универсаль» и полуночным обсуждениям на бульваре де лос Мартирес. Между пылким красноречием Эктора и творческим скептицизмом Сабалы Густаво он обогатил меня систематической тщательностью, которой очень не хватало моим импровизированным и рассеянным идеям и беспечности моей натуры. И все это с трогательной теплотой и железным характером.
На следующий день он пригласил меня в дом своих родителей на берегу огромного моря в Марбелье, с внутренним двором. Во всю двенадцатиметровую стену тянулась библиотека, содержащаяся в идеальном порядке, где хранились только те книги, которые необходимо прочитать, дабы не мучила совесть. Там были издания греческих, латинских и испанских классиков, за которыми настолько хорошо ухаживали, что они казались нечитанными, но на полях были коряво написаны ученые заметки, некоторые на латинском языке.
Густаво рассказывал о них с блестящим красноречием, но краснел до корней волос и, стыдясь этого, пытался выкрутиться с помощью язвительного юмора. Один друг сказал мне о нем: «Этот парень — святой». Я сразу поверил в это. Даже после того как познакомился с ним ближе, думал о нем так же.
Тот первый раз мы разговаривали без остановки до утра, и я узнал, что его чтение было обширным и разнообразным, но поддерживалось глубоким знанием католических мыслителей разных эпох, о которых я никогда не слышал. Он знал все, что должен был знать о поэзии, но особенно о латинских и греческих классиках, которых читал в оригинале.
У него были мудрые суждения о наших общих друзьях, и он мне дал много важных сведений, чтобы любить их больше. Он подтвердил значимость трех журналистов из Барранкильи — Сепеды, Варгаса и Фуэнмайора, — о которых мне столько говорили Рохас Эрасо и маэстро Сабала.
Меня поразило, что, кроме стольких интеллектуальных и гражданских достоинств, он плавал, как олимпийский спортсмен, обладая телом, созданным и натренированным быть чемпионом.
Больше всего во мне его встревожило мое подозрительное презрение к греческим и латинским классикам, которые мне казались скучными и бесполезными, за исключением «Одиссеи», которую я читал и перечитывал частями много раз в лицее. Поэтому, прежде чем попрощаться со мной, он выбрал в библиотеке книгу, переплетенную кожей, и дал мне ее с некоторой торжественностью. «Ты можешь стать хорошим писателем, — сказал он, — но никогда не будешь очень хорошим, если не знаешь очень хорошо греческих классиков». Книга была полным собранием сочинений Софокла. Густаво с этого момента был одним из важнейших людей в моей жизни, потому что «Царь Эдип» оказался с первого прочтения совершенным произведением.
Это была знаменательная ночь для меня благодаря тому, что я одновременно открыл и Густаво Ибарру, и Софокла, потому что несколько часов спустя мог умереть презренной смертью в комнате моей тайной подруги в «Эль Сиене».
