необходимо, чтобы написать летопись сверхъестественного реализма.
Тем не менее мулы так и остались оседланными. Мое медленное выздоровление от пневмонии, насмешки друзей на танцах, ужасные наказания старших друзей заставили меня отложить поездку на потом, которое так никогда не случилось. Сегодня, однако, я вспоминаю это как везение, потому что из-за отсутствия волшебной Маркеситы я основательно погрузился со следующего дня в написание первого романа, от которого у меня осталось только название: «Дом».
Он претендовал стать трагедией о Тысячедневной войне в колумбийских Карибах, о которых мы говорили с Мануэлем Сапатой Оливейей во время последнего визита в Картахену. По этому случаю, но безо всякой связи с моими планами он подарил мне брошюру, написанную его отцом, об одном ветеране той войны, чей портрет, напечатанный на титульном листе, где он был запечатлен в деревенской рубашке с карманами из простой ткани и усами, опаленными порохом, напомнил мне определенным образом дедушку. Я забыл его имя, но его фамилия осталась со мной навсегда: Буэндиа. Поэтому я решил написать роман под заголовком «Дом» об эпопее одной семьи, которая могла бы иметь черты нашей, во время бесплодных войн полковника Николаса Маркеса.
Название было обосновано замыслом, чтобы действие происходило всегда внутри дома, не выходя за его пределы. Я сделал различные заготовки и частичные наброски портретов персонажей, которым дал имена, позже пригодившиеся для других книг. Я очень восприимчив к слабости фразы, в которой два близких слова рифмуются между собой, пусть даже это рифма гласных, и я предпочитаю не печатать ее, пока она не будет готова. Поэтому много раз я находился на грани отказа от фамилии Буэндиа из-за неизбежной рифмы ее с глаголами прошедшего времени несовершенного вида. Тем не менее эта фамилия внушает уважение, потому что я нашел для нее тождественную замену.
В это время на рассвете в дом в Сукре пришел деревянный ящик без надписей и какой-либо информации. Моя родная сестра Марго приняла его, не зная от кого, утверждая, что это остаток от проданной аптеки. Я подумал так же и завтракал в кругу семьи со спокойным сердцем. Отец объяснил, что не открыл ящик, потому что подумал, что это были остатки от моего багажа, не помня, что у меня не осталось ничего. Мой родной брат Густаво, который в свои тринадцать лет уже имел достаточный опыт вбивать и вытаскивать гвозди, решил открыть его без разрешения. Через несколько минут мы услышали его крик:
— Это книги!
Мое сердце выпрыгнуло из груди. Действительно, это были книги без какого-либо следа отправителя, упакованные рукой знатока до пределов ящика и с письмом, трудным для расшифровки из-за иероглифической каллиграфии и герметической лирики Хермана Варгаса: «Получи эту фигню, Маэстро, наконец поглядим, насколько ты учиться молодец». Подписались также Альфонсо Фуэнмайор и какие-то каракули, которые я идентифицировал как принадлежащие дону Району Винийеса, которого я пока еще не знал. Единственное, что они мне рекомендовали, чтобы я не занимался плагиатом, который будет слишком заметным. Внутри одной из книг Фолкнера была записка от Альваро Сепеды, с его извилистым почерком, и написанная к тому же в спешке, в ней он мне сообщал, что на следующей неделе уедет на целый год на специальные курсы в школу журналистики Колумбийского университета в Нью-Йорке.
Я выставил книги на столе в столовой, пока моя мать заканчивала убирать посуду после завтрака. Я вынужден был вооружиться метлой, чтобы спугнуть младших детей, которые хотели вырезать иллюстрации садовыми ножницами, и уличных собак, которые обнюхивали книги, как будто они были съедобными. Понюхал их и я, как делал всегда со всеми новыми книгами, и просмотрел все наугад, хаотично читая абзацы.
Ночью я сменил три или четыре места, потому что не находил тишины и меня утомлял мертвенный свет из галереи со двора, и я встретил рассвет с согнутой спиной, не находя выгоды в чуде.
Это было двадцать три различных произведения современных авторов, все на испанском языке, отобранные с очевидным намерением моих друзей помочь мне научиться писать. И совсем новые переводы, такие как «Шум и ярость» Уильяма Фолкнера. Пятьдесят лет спустя мне невозможно вспомнить полный список, а трех моих вечных друзей, которые его знали, нет рядом, чтобы напомнить. Я прочитал только две: «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вульф и «Контрапункт» Олдоса Хаксли. Те, что я лучше запомнил, были произведения Уильяма Фолкнера: «Деревушка», «Шум и ярость», «Когда я умирала» и «Дикие пальмы». А также «Манхэттен» и другие произведения Джона Дос Пассоса; «Орландо» Вирджинии Вульф; «О мышах и людях», «Гроздья гнева» Джона Стейнбека; «Портрет Дженни» Роберта Натана и «Табачная дорога» Эрскина Колдуэлла. Среди названий, которые я не помню на расстоянии полувека, было по крайней мере одно Хемингуэя, возможно, из тех рассказов, что нравились больше всего тройке из Барранкильи, другое Хорхе Луиса Борхеса, без сомнения, также из рассказов. Может быть, еще Фелисберто Эрнандеса, необыкновенного уругвайского рассказчика, которого мои друзья только что открыли и прославляли во весь голос. Я прочитал их все за следующие месяцы, одних внимательно, а других меньше, и благодаря им вышел из творческой неопределенности, в которой застрял.
Из-за пневмонии мне было запрещено курить, но я курил в ванной комнате, словно прячась от себя самого. Врач это понял и сделал мне серьезное внушение, но я не стал слушать его. И уже в Сукре, пока я пытался читать беспрерывно полученные книги, я прикуривал одну сигарету от раскаленного пепла другой до тех пор, пока уже не мог больше, и чем больше пытался оставить эту привычку, тем больше курил. Я перешел на четыре пачки сигарет в день, прерывая приемы пищи, чтобы покурить, и прожигал простыни, засыпая с зажженной сигаретой. Страх смерти разбудил меня в какой-то час ночи, и только куря, я мог вынести его, пока не решил, что предпочитаю умереть, чем бросить курить.
Более двадцати лет спустя, уже женатый и с детьми, я продолжал курить. Один врач, который видел мои легкие на экране, испуганный сказал мне, что через два или три года я не смогу дышать. Ужаснувшись, я пришел к крайности — решил пребывать в полном спокойствии долгие часы, больше ничего не делая, потому что мне не удавалось читать или слушать музыку, или разговаривать с друзьями или с врагами, не куря. В какой-то из вечеров, во время случайного ужина в Барселоне один мой друг-психиатр объяснил остальным, что это, возможно, самая сложная для лечения зависимость. Я решился спросить у него, какова же основная причина, и его ответ был страшно прост:
— Потому что бросить курить было бы для тебя как убить любимое существо.
Это было откровение. Я никогда не знал почему, не хотел знать это, но вдавил в пепельницу сигарету, которую только что зажег, и больше не выкурил ни одной, без волнений и без мучений, за всю мою жизнь.
Другая моя зависимость была не менее стойкой. Однажды днем пришла одна из служанок из соседнего дома и, поговорив со всеми, вошла в галерею и с большим уважением попросила у меня разрешения поговорить со мной. Я не прервал чтения, пока она меня не спросила:
— Вы помните Матильду?
Я не помнил, кто это был, но она мне не поверила.
— Не валяйте дурака, сеньор Габито, — сказала она мне, выделяя по слогам: — Нигро-манта.
Разумеется! Нигроманта была теперь свободной женщиной с сыном от умершего полицейского и жила одна со своей матерью и другими членами семьи в том же доме, но с изолированной спальней с собственным выходом к стене кладбища. Я снова сходил повидать ее, новая встреча продлилось более месяца. Каждый раз она задерживала мое возвращение в Картахену и хотела оставить меня в Сукре навсегда. До одного раннего утра, в которое меня в ее доме застала врасплох гроза с громом и молнией, как в ночь русской рулетки. Я пытался спрятаться от грозы под навесом, но вдруг больше не смог и бросился на улицу прямо в середину по колено в воде. Мне повезло, что мать была одна на кухне и отвела меня в спальню по тропинкам сада, чтобы не узнал отец. Она помогла мне снять промокшую рубашку, которую я отвел на расстояние руки с помощью большого и указательного пальцев и бросил в угол с отвращением.
— Ты был со шлюхой, — ошарашила меня мать.
— Как ты все знаешь!
— Потому что тот же запах, что и в прошлый раз, — сказала она невозмутимо. — Хорошо еще, что муж умер.
Меня удивило подобное отсутствие жалости впервые в ее жизни. Она должна была заметить это. А я говорил, не думая…
