Разговор с Альфонсо не был простым ни для меня, ни для него, потому что у нас было запоздалое просветление в последние примерно шесть месяцев, и мы оба страдали своего рода ментальным заиканием в сложных случаях. Я понял, что в одном из моих мальчишеских приступов ярости в печатном цеху я снял свое имя и свое звание со знамени «Кроники» как метафоры формального отречения, а когда буря прошла, я забыл их снова поставить на место. Никто не взял в толк раньше Хермана Варгаса, который через две недели обсудил это с Альфонсо. Для него это тоже было сюрпризом. Порфирио, руководитель печатного цеха, рассказал им, как произошла ссора, и они решили оставить все, как оно есть, пока я не сообщу о своих размышлениях. На свое несчастье, я забыл об этом полностью до того дня, когда Альфонсо и я пришли к согласию, что я уйду из «Кроники». Когда мы закончили, он попрощался со мной, умирая от смеха, с типичной своей шуткой, сильной, но неотразимой.
— Удача, — сказал он, — что мы даже не должны снимать твое имя с флага.
Только тогда в памяти ожил инцидент, как удар ножом, и земля убежала из-под ног, но не потому, что Альберто сказал это таким остроумным способом, а потому, что я забыл разъяснить ситуацию. Альфонсо, это было ожидаемо, объяснил мне все по-взрослому. Если и было одно-единственное зависшее оскорбление, то было бы недостойным оставлять его без точки над і.
Остальное сделает Альфонсо с Альваро и Херманом. и если надо будет спасти лодку для нас троих, я также смогу вернуться через два часа. Мы обсуждали это как крайний вариант на издательском совете, своего рода Божественном Провидении, который никогда у нас не проходил за столом из орехового дерева высоких решений.
Комментарии Альваро и Хермана придали мне смелости, чтобы уйти. Альфонсо понял мои доводы и принял их с облегчением, но никоим образом не дал понять, что «Кроника» могла закончиться с моим отречением. Наоборот, он советовал мне принимать трудности спокойно и успокаивал меня идеей постройки для газеты прочного основания в виде издательского совета, и он мне сообщит, когда произойдет нечто, что в действительности будет стоить того.
Это был первый признак для меня, что Альфонсо замыслил невероятную возможность, что «Кроника» закончится. Так и было, без мучения и славы, 28 июня, через пятьдесят восемь номеров за четырнадцать месяцев. Однако полвека спустя у меня есть впечатление, что этот журнал был важным событием в национальной журналистике. Не сохранилось полного собрания, а только первые шесть номеров и некоторые вырезки в каталанской библиотеке дона Района Винийеса.
Счастливой случайностью для меня было, что в доме, где я жил. решили поменять мебель в зале, и мне предложили ее по договорной цене. Накануне моего отъезда я уладил свои расчеты с «Эль Эральдо»: там согласились заплатить мне вперед за шесть месяцев за «Ла Хирафу». На часть от этой суммы я купил мебель «Майито» для нашего дома в Картахене, потому что знал, что семья не привезет мебель из Сукре и не имеет никакого способа купить другую. Я не могу опустить то, что после более пятидесяти лет использования она хорошо сохранилась, потому что благодарная мать не разрешила ее продавать.
Через неделю после посещения отца я переехал в Картахену с единственным грузом — мебелью, и тем немногим еще, что было надето на мне. В отличие от первого раза я знал, как сделать все, что было необходимо, знал обо всем, что было нужно в Картахене, и желал всем сердцем, чтобы семье было хорошо, а чтобы мне было плохо, в наказание за отсутствие характера. Дом находился в хорошем месте района Попа, в тени исторического монастыря, который, казалось, вот-вот упадет. Четыре спальни и две ванные комнаты на нижнем этаже были оставлены для родителей и одиннадцати детей, включая меня, старшего, почти двадцати шести лет от роду, и Элихио, младшего, пяти лет.
Все мы были воспитаны в карибской культуре гамаков и рогожи на полу, служивших кроватями, насколько хватало места. На верхнем этаже жил дядя Эрмохенес Соль, родной брат моего отца, со своим сыном Карлосом Мартинесом Симааном. Дом был тесноват для такого количества, но плата за наем была умеренной из-за торговых отношений дяди с владелицей дома, о которой мы только знали, что она была очень богата и что ее звали Пепа. Семья, с неумолимым даром к шуткам, не медля нашла ему прекрасное направление, сочинив на мотив куплета: «Дом Пепы в ногах у Попы». Появление детей для меня таинственное воспоминание. Город наполовину погрузился в сумерки, и мы пытались приготовить дом во мраке, чтобы уложить детей. С моими старшими братьями и сестрами мы узнавали друг друга по голосам, но младшие изменились настолько с моего последнего приезда, что их огромные и грустные глаза меня пугали при свете свечей. Беспорядок из сундуков, тюков и подвешенных гамаков в темноте я переживал как домашнее 9 апреля. Тем не менее самое большое впечатление я испытал, когда пытался тащить длинный мешок без формы, который выскальзывал из рук. Это были останки моей бабушки Транкилины, которые моя мать выкопала и привезла, чтобы похоронить в оссуарии Сан Педро Клавер, где находятся останки моего отца и тети Эльвиры Каррильо в одном склепе.
Мой дядя был спасителем в тех экстремальных обстоятельствах. Его назначили генеральным секретарем Ведомственной полиции в Картахене, и его первым радикальным распоряжением было открыть бюрократическую брешь, чтобы спасти семью. Включая меня, сбитого с истинного политического пути, с репутацией коммуниста, которую я заработал не из-за моей идеологии, а благодаря манере одеваться. Рабочие места были для всех. Отцу дали административную должность, но без политической ответственности. Моего родного брата Луиса Энрике назначили детективом, а мне досталось теплое местечко в службах всеобщей переписи, на которой настаивало правительство консерваторов, возможно, чтобы иметь хоть какое-то представление о том, сколько врагов осталось в живых. Моральная сторона службы была более опасной для меня, чем политическая сторона, потому что я получал зарплату каждые две недели, и я не мог позволить себе смотреть в сторону оставшейся части месяца, чтобы избежать вопросов. Официальным оправданием не только для меня, но и для более сотен служащих было, что они находятся по делам за городом.
Кафе «Мока», напротив офисов всеобщей переписи, было до отказа наполнено фальшивыми чиновниками из соседних городов, которые приезжали, только чтобы получить зарплату. У меня не было ни одного сентимо для личного пользования в то время, пока я подписывал платежную ведомость, потому что моя зарплата была значительной и шла полностью в домашний бюджет. Между тем отец постарался записать меня на юридический факультет и столкнулся лицом к лицу с правдой, которую я скрыл от него. Единственно факт, что он об этом узнал, сделал меня таким счастливым, словно мне вручили диплом. Моя радость была еще более заслуженной, потому что посреди стольких препятствий и шума я наконец нашел время и место закончить роман.
Мой приход в «Эль Универсаль» был для меня словно возвращением домой. Было шесть часов вечера, самое оживленное время, и внезапная тишина у линотипов и печатных машинок, которую вызвал мой приход, подкатила комом к горлу. Маэстро Сабале с его индейской шевелюрой не понадобилось и минуты. Словно я и не уходил, он попросил меня о любезности написать заметку, с которой запаздывали. Моя машинка была занята одним первородящим подростком, который сорвался в безрассудной спешке, чтобы уступить мне место. Первое, что меня застало врасплох, была сложность анонимной заметки с издательской осторожностью после примерно двух лет бесчинств в «Ла Хирафе». Я написал уже почти целый лист бумаги, когда ко мне подошел главный редактор Лопес Эскауриаса. Его британское хладнокровие было банальностью на дружеских вечеринках и политических карикатурах, и на меня произвел впечатление его румянец радости, когда он приветствовал меня объятием. Когда я закончил заметку, Сабала ждал меня с листочком бумаги, где главный редактор сделал подсчеты, чтобы предложить мне зарплату сто двадцать песо в месяц за издательские заметки. Меня настолько поразила цифра, небывалая по сроку и месту, что я даже не ответил и не поблагодарил, но сел писать еще две заметки, опьяненный ощущением, что Земля действительно вращается вокруг Солнца.
Я как будто снова вернулся к истокам. Все те же темы, исправленные терпимым красным карандашом маэстро Сабалы, уменьшенные все той же цензурой, побежденной безжалостными хитростями редакции, все те же полуночные бифштексы из конины с ломтиками жареного банана в «Ла Куеве». И все та же тема, навести порядок в мире, обсуждаемая на бульваре де лос Мартирес до самого рассвета. Рохас Эрнандо провел один год, продавая картины, чтобы переехать куда-нибудь, пока не женился на Росе Исабель, великой, и не уехал в Боготу. В конце вечера я садился писать заметку «Ла Хирафу», которую отправлял в «Эль Эральдо» единственным современным способом в то время, каким была обыкновенная почта, и с очень малыми пропусками из-за чрезвычайных обстоятельств, вплоть до уплаты долга.
Жизнь в полной семье, в условиях опасностей, — это сфера не памяти, а воображения. Родители
