Однако в тот день чем дальше, тем труднее становилась для него жизнь, так что запах отошел на второй план. В два часа дня, когда в вымороченном пекле, казалось, вот-вот расплавишься, Педро Викарио почувствовал такую усталость, что не мог больше лежать на койке, но и стоять от усталости тоже не мог. Боль из паха переместилась к шее, моча перестала отходить, и его одолевала мысль, что он никогда в жизни не сумеет больше заснуть. «Я провел без сна одиннадцать месяцев», — сказал он мне, и я, достаточно хорошо зная его, верю: так оно и было. Есть он тоже долго не мог. Но Пабло Викарио поел — понемножку от всего, что им принесли, а четверть часа спустя у него открылся чудовищный понос. В шесть вечера, в то самое время, когда производилось вскрытие Сантьяго Насара, алькальда срочно вызвали, потому что Педро Викарио был убежден, что его брата отравили. «Я исходил водой, — сказал мне Пабло Викарио, — и мы не могли избавиться от мысли, что это — штучки арабов». К тому времени уже дважды выносили до краев переполненную парашу, и шесть раз тюремный надзиратель водил Пабло Викарио в нужник при алькальдии. Там его и застал полковник Апонте — в общественной уборной без дверей, под дулом винтовки надзирателя, его так несло, что мысль об отравлении вовсе не казалась нелепой. Однако ее отбросили, как только выяснилось, что он лишь пил воду и съел то, что прислала им Пура Викарио. Тем не менее на алькальда это произвело такое впечатление, что он под специальной охраной отправил заключенных к себе домой до прибытия следователя, который переправил их в тюрьму в Риоачу.
Страх близнецов в полной мере соответствовал настроению улицы. Не исключалось, что арабы будут мстить, однако никто — кроме братьев Викарио — не думал о яде. Скорее всего, полагали, арабы дождутся ночи, плеснут бензину в тюремное окошко и сожгут пленников вместе с тюрьмой. Но такое предположение было слишком примитивным.
Целая колония миролюбивых иммигрантов-арабов поселилась в начале века в разных карибских городках и селениях, иногда самых отдаленных и захудалых, и осела там, занимаясь торговлей разноцветным тряпьем и всякой ярмарочной чепухой. Они держались друг за дружку, отличались трудолюбием и были католиками. Браки заключали между своими, ввозили свое зерно, у себя во дворах выкармливали ягнят, выращивали траву-реган и баклажаны, и единственной их бурной страстью были карточные игры. Старики сохранили арабский язык, на котором говорили у себя дома, в деревне, и передали его в неприкосновенности второму поколению, но с третьим — за исключением Сантьяго Насара — все было иначе: старики обращались к внукам на арабском, а те отвечали им по-испански. Словом, едва ли бы арабы изменили вдруг своему мирному нраву и стали мстить за смерть, виновными в которой могли быть все мы. А в то, что мстить станет семья Пласиды Линеро, не верил никто, — в этом роду, пока их состояние не иссякло, люди посвящали себя войне, любили власть, а те гуляки и задиры, что случались в роду, были защищены от всех превратностей именем отцов.
Обеспокоенный слухами полковник Апонте обошел одну за другой все арабские семьи и на этот раз сделал правильный вывод. Он нашел их в печали и растерянности, на алтарях приметил знаки траура, некоторые причитали, сидя на полу, но никто не вынашивал мстительных намерений. Утренние события накалили страсти, однако даже самые горячие головы признавали, что ни в коем случае до расправы дело бы не дошло. Более того, именно Сусеме Абдала, столетняя матриарх, посоветовала целебный настой из страстоцвета и отвар из горькой полыни, которые уняли понос у Пабло Викарио, а его страждущему брату- близнецу наоборот — помогли опростаться. Педро Викарио после того впал в бессонницу, а его выздоровевший брат в первый раз забылся сном без всяких угрызений. В таком виде и нашла их Пречистая Пура Викарио в три часа утра во вторник, когда алькальд привел ее попрощаться с ними.
По инициативе полковника Апонте вся семья, даже старшие дочери с мужьями, уезжала из городка. Уехали так, что никто не заметил, — народ устал и разбрелся по домам — единственные, кто устоял на ногах после того непоправимого дня и не спал, были мы, хоронившие Сантьяго Насара. Семья покидала город, как распорядился алькальд, на то время, пока улягутся страсти, однако назад больше не вернулась. Пура Викарио прикрыла тряпицей лицо возвращенной дочери, чтобы никто не увидел следы от побоев, и одела ее в огненно-красное платье, чтобы никому не подумалось, будто она в трауре по тайному возлюбленному. Прежде чем уехать, мать попросила отца Амадора исповедать в тюрьме сыновей, но Педро Викарио от исповеди отказался и убедил брата, что им каяться не в чем. Близнецы остались одни, и когда пришел день их отправки в Риоачу, они были совершенно спокойны и уверены в собственной правоте, и не захотели, чтобы их выводили ночью, как их семью, — но средь бела дня и с открытыми лицами. Понсио Викарио, отец, вскоре умер. «Горевал-маялся и не вынес», — сказала мне Анхела Викарио. Когда близнецов выпустили, они остались в Риоаче, откуда всего день пути до Манауре, где жила вся семья. Туда и приехала Пруденсия Котес, чтобы выйти замуж за Пабло Викарио, который обучился ювелирному делу в мастерской отца и стал изысканным ювелиром. Педро Викарио, которому не дались ни любовь, ни ремесло, по прошествии трех лет снова поступил на службу в армию, дослужился до сержанта, но в одно прекрасное утро его отряд, распевая похабные песни, вторгся на территорию, охваченную герильей, и с тех пор о них больше не слышали.
В глазах большинства жертвой был только один человек: Байардо Сан Роман. Считалось, что остальные герои этой трагедии с достоинством и даже определенным величием сыграли завидную роль, назначенную им судьбой. Сантьяго Насар искупил оскорбление, братья Викарио доказали, что они мужчины, честь сестры была защищена. Единственным, кто потерял все, был Байардо Сан Роман, «бедняга Байардо», таким он всем и запомнился на годы. Однако тогда о нем забыли — и не вспомнили до следующей субботы, когда луна пошла на ущерб, и вдовец Ксиус рассказал алькальду, что видел, как над его прежним домом била крыльями светящаяся птица, и что, верно, это душа его жены блуждала — требовала своего. Алькальд ударил себя по лбу, но это не имело никакого отношение к тому, что видел вдовец.
— Черт подери! — воскликнул он. — Как же я забыл про этого беднягу!
Он поднялся с патрулем на холм; автомобиль с откинутым верхом стоял перед виллой, в спальне одиноко горел свет, но на стук никто не ответил. Тогда взломали боковую дверь и обежали одну за другой все комнаты, освещенные ущербной луной. «Все в доме было как будто под водой», — рассказал мне алькальд. Байардо Сан Роман в бессознательном состоянии лежал на кровати, в брюках и шелковой рубашке, в каких видела его во вторник на рассвете Пура Викарио, но только без башмаков. На полу у кровати полно было пустых бутылок и еще больше — не раскупоренных, но никаких следов еды. «Он находился в последней стадии алкогольного отравления», — сказал мне доктор Дионисио Игуаран, которого срочно к нему вызвали. Но через несколько часов он пришел в себя и, как только в голове у него прояснилось, тотчас же выставил всех из дому наилучшим образом, на какой только был способен.
— Чтоб никто не приставал, — сказал он. — И мой папаша со всем своим вшивым ветеранством — тоже.
Алькальд тревожной телеграммой сообщил Петронио Сан Роману обо всем случившемся, вплоть до последней фразы — слово в слово. Генерал Сан Роман, должно быть, понял слова сына буквально, потому что не приехал за ним сам, а прислал жену с дочерьми и еще двумя женщинами постарше, по-видимому, своими сестрами. Они прибыли на грузовом пароходе, с головы до ног в трауре по случаю беды, приключившейся с Байардо Сан Романом, и с распущенными в знак горя волосами. Прежде чем ступить на берег, они разулись и до холма прошли босыми по улицам, по раскаленной полуденной пыли, при этом они с корнями рвали на себе волосы и испускали такие громкие крики, что можно было подумать, то — крики ликования. С балкона Магдалены Оливер я смотрел, как они проходили и, помнится, подумал, что такое отчаяние можно выказывать только затем, чтобы скрыть другой, больший позор.
Полковник Ласаро Апонте проводил их до дома на холме, а позднее туда поднялся и доктор Дионисио Игуаран на своем муле «скорая помощь». Когда солнце сжалилось, два муниципальных служащих вынесли в подвешенном к шесту гамаке Байардо Сан Романа, до подбородка укрытого одеялом, и плакальщицы шествовали за ними. Магдалена Оливер решила, что он умер.
— Матерь Божия, твою мать! — воскликнула она. — Какая потеря!
Байардо Сан Роман снова был сражен алкоголем, и с трудом верилось, что он жив; правая рука у него волочилась по земле, мать заправляла ее в гамак, но рука каждый раз вываливалась оттуда и прочертила по земле след от вершины холма до самого парохода. Это было последнее, что сохранилось у нас от него: воспоминание о жертве.
На вилле все оставили как было. Мы с братьями, приезжая на каникулы, случалось, пользовались ею, когда загуляем, и замечали, что с каждым разом в покинутых покоях оказывалось все меньше ценных вещей. Как-то и мы взяли чемоданчик Анхелы Викарио — тот самый, который она попросила у матери в первую брачную ночь, но его содержимое не привлекло нашего внимания. Обычные женские
