Борхеса.
— Да говнюк он, а не авторитет! — утешала постояльца Мария. — Карахо! Каброн, козёл вонючий! А ты настоящий писатель, чико, поверь! Но будь мужчиной!
Поддерживали и друзья — Альваро Сепеда Самудио, Херман Варгас, Алехандро Обрегон, Альфонсо Фуэнмайор.
— Не убивайся ты так, Габо! — говорил Альфонсо в мясной лавке, где они встретились как-то утром. — Это жизнь. Было бы странно и даже противоестественно, если бы сразу взяли и выпустили твою книгу, притом не где-нибудь, а в Байресе! А ты раскис, запил, не вылезаешь из постелей девиц «Небоскрёба», будь он неладен! Как баба, нюни распустил!
— Я — как баба?! — взвился Маркес. — Этот зятёк Борхеса советует заняться рубкой мяса!
Он вытащил из кармана письмо де Торре, разложил на пне, взял топор и на глазах у изумлённых, забрызганных кровью мясников изрубил на мелкие кусочки.
— Браво, Габо! — зааплодировал Фуэнмайор-младший. — Вот это поступок мужчины.
Но Маркесу понадобилось ещё немало времени, немало публикаций и положительных, порой восторженных откликов на них, чтобы вновь поверить в себя. Он публиковался почти ежедневно, набивая руку, «пристреливаясь». Он писал о вояже Эвы Перон по Европе, где она проявляла показушные, по мнению Маркеса, акты благотворительности (для чего порой совершала половые акты с миллионерами, о чём ещё расскажем): «Эва озолотила итальянский пролетариат — прямо как министерство финансов. Чем не хвастливая демагогия в международном масштабе?..» 29 июля 1950 года Маркес опубликовал очерк «Илья в Лондоне», в котором запанибратски, как о приятеле, рассказывал о визите советского писателя- пропагандиста Ильи Эренбурга в Лондон. Писал он и о неприемлемости франкизма — хотя Колумбия в то время вопреки ООН первой из стран Латинской Америки восстановила полноценные отношения с Испанией.
Пятого мая 1950 года он листал аргентинский журнал «Эль Графико» (тоже из разряда случайностей) и взгляд задержался на странном объявлении: «Сеньоры, представители фирмы мопедов „Микрон“! Посылаю Вам на проверку мопед „Микрон“. На нём я совершил путешествие в четыре тысячи километров по двенадцати провинциям Аргентины. Мопед на протяжении всего путешествия функционировал безупречно, и я не обнаружил в нём ни малейшей неисправности. Надеюсь получить его обратно в таком же состоянии». И подпись: «Эрнесто Гевара Серна».
Это был будущий революционер-авангардист Эрнесто Че Гевара.
22
— …Знаешь, Габо, — говорил за столиком кафе «Колумбия» Рамон Виньес, — писатель обязан быть мужественным. Не мужественных нет среди состоявшихся писателей.
— Вы имеете в виду, что мне следовало бы отправиться на какую-нибудь войну, учитель?
— Война, конечно, опыт для писателя. Пример — Сервантес, Толстой, Хемингуэй. Но надо и в жизни, в творчестве быть мужественным. Держать удар, как выражается модный у вашего поколения Хем.
— Вам тоже не понравилась моя повесть?
— Честно говоря, есть над чем потрудиться. Хотя «Палая листва» гораздо лучше громоздкой и неорганизованной, рыхлой толщины твоего так называемого романа «Дом». «Палая листва» вся оттуда, и я с удовольствием констатирую, что в тебе наряду с трудолюбием и упорством есть главное для писателя: умеешь отбирать яркое, значимое, владеешь секретом интересности. Умеешь сокращать, вырезать. А писатель должен быть по отношению к себе и хирургом. Знаешь, Габриель, я не очень хорошо себя чувствую последнее время. И скоро уезжаю на родину, в Барселону. Боюсь, навсегда, — каталонец печально улыбнулся. — Ты мне нравишься, Габо. Если сойдутся звёзды, сложится судьба, будешь стойким, не будешь грешить праздностью и унынием — станешь писателем. У меня до отъезда есть немного времени. Я мог бы с тобой посидеть над рукописью.
— Буду признателен, учитель!
— Но чтобы нам говорить на одном языке, не испанский или каталонский имею в виду, а язык литературный, хотя в общем-то и с каталонским акцентом, почитай, если интересно, мои ранние вещи. Незрелые, я их давно никому не показывал. Но недавно перечёл, после твоей рукописи «Дом», и подумал, что тебе может быть кое-что полезно. Ты слышал про зодчего Антонио Гауди?
— Нет, — признался Габриель.
— Я его земляк, он каталонец, построил много чудесных зданий в Барселоне. Я, когда изучал архитектуру, был его подмастерьем. И потом, узрев магию в том, что я родился именно в тот самый год, 1882-й, и в тот самый день, когда Гауди заложил свой храм Саграда Фамилия, я пытался писать, как он, в моём тогдашнем наивном представлении, строил, то есть использовал некие законы архитектуры, при этом максимально нагружая, нагромождая, запутывая. И добился того, что вконец запутался. Не понимая, что Гауди-то лучшие вещи создавал, во-первых, не по канонам и законам, а вопреки им. Во-вторых, добивался максимальной простоты и ясности — и это при гениальной, сумасшедшей его фантазии! Съезди когда-нибудь в Барселону! Да и вообще советую тебе пожить в Европе, попутешествовать, посмотреть Рим, Мадрид, Париж, Прагу, Москву…
— Честно говоря, я мечтаю о Париже.
— Ты поймёшь, что оттуда, из Европы, и родина видна лучше. Я очень люблю Колумбию, она для меня, сам знаешь, вторая родина. Но здесь ты со своей одарённостью будешь вариться в собственном соку. Вдалеке выкристаллизуется главное. А не главным художнику заниматься не стоит — жизнь коротка. Это понимал Антонио Гауди. Католическая мистика коего, кстати, сопряжена и переплетена с карнавалом, то возносящим, то низвергающим в греховную пучину, то становящимся иррациональной субстанцией по ту сторону добра и зла… Иногда Гауди мне представляется святым, а порой — демоном искушающим. Но художник обязан искушать — иначе неинтересен!
Рамон Виньес просидел с Габриелем над рукописью «Палой листвы» неделю. Работали почти круглые сутки. Проходили строчку за строчкой, удаляя лишнее, делая прозу более упругой, мускулистой, точной, разряжая её. Виньес посоветовал не использовать настоящие названия мест действия, как делал это Маркес по журналистской привычке. По мнению каталонца, вымышленные названия должны были усилить мистический оттенок повествования, что соответствовало бы уже вырабатывающемуся стилю молодого писателя. И ещё настаивал на том, чтобы Габо старался писать проще, прозрачнее. Чтобы от сложной барочной, эклектичной манеры, которой вполне овладел, двинулся в сторону ясности, почти к устной речи.
— Попробуй написать что-нибудь под Хемингуэя. Я не большой его поклонник, но он, надо признать, добивается предельной, но в то же время насыщенной простоты, и это его сильная сторона. Напиши о том, что лучше всего знаешь. Возьми простой сюжет. Пусть это будет рассказ, а потом что-то более пространное, может быть, повесть. Будь проще в текстах. Потом усложнишь, но уже на другом уровне, другом витке, когда станешь мастером. От сложного к простому и затем вновь к сложному шли многие. Тебе предстоит труд, но ты будешь писателем, Габо!
Завершив с Маркесом глубокую редактуру повести «Палая листва», которую тот под руководством учителя, по сути, переписал заново, Рамон Виньес отбыл на теплоходе в Барселону, «дабы пред Всевышним предстать на родине и лечь в родную землю».
В финальной части романа «Сто лет одиночества» Гарсия Маркес напишет:
«Горячая любовь учёного каталонца к печатному слову являла собой смесь глубокого уважения и панибратской непочтительности. Эта двойственность сказывалась даже в его отношении к своим собственным писаниям. Альфонсо, который, намереваясь перевести рукопись старика на испанский язык, специально изучил каталонский, однажды сунул пачку листков в карман — карманы у него всегда были набиты вырезками из газет и руководствами по необычным профессиям — ив какую-то ночь потерял все листы в борделе у девчушек, торговавших собой с голодухи. Когда учёный каталонец узнал об этом, он, вместо того чтобы поднять крик, как боялся Альфонсо, сказал, помирая со смеху, что это вполне естественная для литературы участь».
