ухмылявшемуся Коляну: – Ну, теперь сам видишь, что поездка на дачу отменяется. Меня лечить не надо. Надо лечить вот его. Бери машину, повезли его в больницу. Вот только этого феноменального Ковбасюка мне и не хватало до полного счастья. Таксидермист, блин…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Опрокинутое небо»
Такое бывает.
Словно удар молнии, приходит запоздалое осознание чего-то невероятно нужного и в то же самое время едва не упущенного – по глупости ли, беспечности или же просто вот так – не заметив за мельканием осенних листьев самого лучшего мгновения короткой, как летняя ночь, жизни.
Это было наваждением. Две Елены. Две судьбы. Два письма. Сюда же примыкали выходы на связь несносного Сребреника, который мешал еще больше, чем плохому танцору мешают… Впрочем, это выражение общеизвестно.
Сорокин и Афанасьев работали над делом уже больше недели. Они не задумывались уже, отчего московские заказчики не могли проделать той же работы, а предпочли нанять дилетантов, да еще заплатить им по-царски. Думать было некогда. Работы было невпроворот. Под разными предлогами им удалось взять образцы почерка у пятнадцати городских Елен двадцати пяти – двадцати шести лет от роду, которые работали журналистками в настоящее время или же в недавнем прошлом. Ни один не совпадал с образцом. Сорокин предложил расширить диапазон поисков и идентифицировать почерки всех Елен, живущих в городе и сменивших местожительство в последние два месяца. Всех – от восемнадцати до пятидесяти лет.
– Женщинам свойственно скрывать свой возраст, – говорил он, с ужасом вспоминая собственную демоническую супругу. – Одни привирают в сторону увеличения, другие – преуменьшают. Правду говорят немногие. Возможно, наша Лена– не исключение.
При словосочетании «наша Лена» Афанасьев бледнел и менялся в лице. Благодушный Серафим Иванович Сорокин конечно же имел в виду таинственную малаховскую незнакомку, но Евгений думал совсем о другой – о той Чене, которая вот уже десять дней работала в их агентстве и пять дней тому назад сказала Афанасьеву, что любит его. И даже бес Сребреник, который каждый шаг Афанасьева сопровождал ядовитыми комментариями, ничего по этому поводу не произнес.
«Какие странные вещи, – думал Женя, – совпадения, возникающие одно за другим, как фигуры в этом дурацком тетрисе… А что, если?..»
Даже Сребреник заявил по этому поводу: «Она напоминает мне одну ведьмочку, с которой я был знаком в позапрошлом веке в Германии…» А непробиваемый Колян, встретив Лену в обществе Жени, заявил, что она КАКАЯ-ТО НЕ ТАКАЯ. И где-то в затылке у него проскочили колючие искры, выбившие по всему телу волны тугого, нездешнего озноба… Гром грянул на десятый день расследования. В этот день Лена и Афанасьев пришли к Лене домой очень поздно. Они допоздна засиделись у Серафима Ивановича Сорокина, обсуждая ни к чему не обязывающие мелочи и распивая пиво, благо для того были все условия: жена Сорокина, Лариса Лаврентьевна, уехала на именины к очередной подружке или тетушке. Добрейший Сорокин всегда затруднялся подсчитать количество этих самых тетушек – они постоянно рождались, умирали, звали на Пасху, на Рождество и на крестины, но поголовье их никак не желало сокращаться. Объединяло их всех одно – нежелание видеть непутевого мужа своей племянницы (вариант: подруги) Ларисы и тотальное презрение к этому худшему из представителей мужеского пола.
– А что, ночуйте у меня, – предложил радушный Серафим Иванович. – Давайте, давайте, а то мне одному скучно.
Женя уже хотел было согласиться, но тут в ушах прозвенел уже надоевший до колик в животе подвывающий голосок беса Сребреника:
«Не надо поддаваться на провокацию! Завтра с утра мегера как явится, так и попадете под раздачу! Идите к Ленке! А то будете отбрехиваться… Супруги, у-у-ух!! Прапорщик Сидоров пришел домой, – неожиданно сообщил неугомонный инфернал, – а жена ему пожаловалась, что за весь день ни разу не присела. Прапорщик Сидоров не зверь какой-то. Он тут же заставил жену присесть. Аж двести раз. Так что не мутите! – переключился на более актуальную тему Сребреник. – Идите к Ленке!»
– Тебя не спросили, – буркнул Афанасьев, но любезное приглашение Серафима Ивановича Сорокина все-таки отклонил. С сим Лена и увела его к себе домой.
Они вошли в темную прихожую и прямо с порога услышали какие-то странные звуки: как будто кто-то тяжело вздыхал и ворошил бумажную кипу. Женя тотчас же вспомнил все предостережения Коляна Ковалева, человека чрезвычайно сведущего во всем, что касалось криминала в целом и краж со взломом и бандитских налетов в частности.
«Кто?»
Афанасьев шагнул вперед и бесшумно распахнул дверь, ведущую в гостиную. То, что он увидел, заставило его привалиться спиной к косяку и замереть, как тень. Высокая темная фигура склонилась над столом и рылась в содержимом… стоявшего перед ним небольшого сейфа, отливавшего серебром в тусклом лунном свете, просачивающемся через неплотно прикрытые жалюзи.
Сейф! У Лены! Это еще что такое?! Предыдущие три раза, когда он был у нее, он не видел никакого сейфа… и уж тем более – всяких черных людей, невесть как проникших в запертую – не вскрытую! – квартиру и при лунном свете роющихся в его содержимом. И тут!..
– Неужели я ошибся? – пробормотал человек, роющийся в сейфе, и снова тяжело вздохнул. Точно такие же звуки услышали еще с порога Афанасьев и сама хозяйка квартиры.
Этот вздох словно сорвал с Жени Афанасьева, который был, прямо скажем, не самый храбрый человек в городе, пелену оцепенелого изумления и страха. Он щелкнул выключателем, и ослепленный вспыхнувшим светом человек зажмурился и невольно попятился к окну.
– Вы что тут делаете? – грозно спросил Афанасьев, голосом имитируя самые бойцовские интонации Коляна Ковалева, говорившего с многострадальным чучельником Ковбасюком (последний, кстати, лежал в больнице с сотрясением мозга средней степени тяжести; Колян, сумевший сдружиться с недавней жертвой своего гнева, уже успел с ним выпить за дружбу).
Но вернемся к нашей ситуации. Застигнутый врасплох злоумышленник вздрогнул всем телом, сдавленно пробормотал что-то маловразумительное и, не переставая пятиться, натолкнулся на подоконник.
Это был долговязый, довольно хрупкого телосложения молодой человек лет около тридцати с плохо выбритым продолговатым лицом и глазами очень красивого миндалевидного разреза. Впрочем, глаза – это и все, что было красивого в его внешности. Потому что остальные черты его лица были неправильны и некрасивы – нос картошкой, невыразительный аморфный рот, белесые брови, клочковатая шевелюра, круглый, почти женский подбородок, а фигура, длинная и нескладная, на которой мешком сидела одежда, делала его похожим на пугало в огороде рачительного дачника. Вид его был настолько нелеп и комичен, что вошедшая в комнату Лена вместо того, чтобы испугаться, хихикнула.
– Ты кто такой? – спросил Афанасьев, медленно надвигаясь на попавшего впросак злоумышленника. – Че молчишь, а?
– Вы все неправильно поняли, Евгений Владимирович, – пробормотал тот. – Я просто ничего не…
– Ты что, меня знаешь?
– Да нет, просто Лена… она… – И, словно захлебнувшись собственными словами, он сдавленно сглотнул.
Афанасьев перевел глаза на ничего не понимающую Лену. По ее лицу, как пятно по поверхности скатерти, медленно расплывалось блеклое недоумение.
– Что «она»? Лена, может, это твой родственник? Я чего-то не знаю? – В голосе его неожиданно зазвучали какие-то обреченные, но без какого-либо налета укоризны горькие нотки. Был бы трезвый, ему и в голову подобные мысли не пришли бы.
– Да нет же, господи! – воскликнула она. – Я в первый раз в жизни вижу этого человека!! Как вы сюда попали? Вы что – вор?
