неделю назад Бурденко напился – раз за год! – и наутро рассказал, как его жена прошла сквозь дверь и растаяла в мистическом тумане, а Паша тупо ткнулся носом в материализовавшуюся дверь и так и уснул на пороге. Говорил, что перед носом клубились зеленые черти…
– Вот не надо о чертях, Иваныч. Знаю я одного такого черта. Он в меня вселился, а его предок был личным бесом Иоанна Грозного, – не отдавая себе отчет в том, что же он такое несет, тихо выговорил Женя, мутно глядя в сторону.
– Хватит пороть чушь, Евгений, – сказал Серафим Иванович, потирая руки. – Можно и обмыть удачную сделку… Кстати, моя жена уехала к подруге, так что вечером ты зван и – Лена… Но… Это дело не вылезает у меня из головы. И еще… мне кажется, разгадка кроется в том, чем занимался этот Малахов. Отсюда вся эта секретность, весь этот налет шпионский…
– Шпионский… – буркнул Афанасьев, в ушах которого все еще стояли слова Лены: «Сломала руку… Левую…» Нет, само по себе это, конечно, было чрезвычайно неприятно, сломать руку-то. Но в аспекте последних событий, да ежели припомнить заключение графологической экспертизы…
– Черт знает что!!!
«Вот только не надо притягивать за уши мою родню, – послышался глуховатый голос Сребреника. – И не о том ты думаешь, Владимирыч! При чем тут Малахов? Нет… ух-х!.. он-то, конечно, при всем, но ведь тебе только что дан ключ… и какой ключ!»
– Но ведь этого не может быть, – произнес Афанасьев.
Только тут он заметил, что Сорокин битую минуту внимательно его рассматривает. Женя мотнул головой, потому что ему показалось, что к вискам пристала паутина. Серафим Иваныч помолчал и, вынув из сейфа панацею от всех бед, налил полстакана целебного средства. Вопреки ожиданиям выпил не сам, а протянул Афанасьеву. Женя покачал головой: не лезло.
– В кои-то веки! – пискнул бес Сребреник. Женя озлился и выпил. Полезло.
– Я навел справки, – глухо произнес Сорокин после еще одной минуты молчания. – И если этот Ярослав Алексеевич думает, что о деятельности того НИИ, в котором работал Малахов, имеет представление только его разведка, то он глубоко заблуждается. Нельзя недооценивать людей, даже если они из провинции.
– Так ты что-то выяснил, Иваныч?
– Я навел справки в ФСБ, – повторил Серафим Иванович. – У меня есть один старый знакомый, с которым мы вместе учились в МГУ. Его еще там завербовали, а я вот оказался простофилей, потому и вернулся к себе в провинцию, хотя мог и в Москве закрепиться. Мне Лариска этим уже всю плешь проела… Володя – так его зовут – он генерал. Генерал КГБ… то есть ФСБ, хрестоматийный такой типаж злодея из скверного голливудского боевичка. Он веселый человек, на генерала и не похож. Матерится!.. Так вот, сегодня он мне сбросил факс. Почитай.
ФАКС: Информация о Малахове. Малахов Николай Григорьевич. 1975 года рождения. Закончил МИФИ (Московский инженерно-технический институт), в 1995– 1999 годах работал в аспирантуре на факультете теоретической и экспериментальной физики. Кандидат технических наук (1997 год). В марте 1999 года переходит на работу в …ский НИИ по профилю экспериментальной физики. Около двух десятков научных трудов, большей частью по постулатам теории относительности, так называемой единой теории поля и пространственно-временного континуума. И тому подобная научная дребедень. В августе 2005 года погиб при взрыве в результате неудачного опыта. Но только все это не для широкой огласки, учти. Хотя ты сам ркурналюга, знаешь, как твои коллеги подметки на бегу срывают. Ушлые!..
А вообще, Серафим Иванович, это хамство – контактировать только по рабочим вопросам. Ты же все обещал наехать в гости. На дачку съездим, порыбачим, по рюмашке, все, как полагается. Так что жду…»
– Это от кого? – глупо спросил Афанасьев, прерывая чтение факса, поскольку дальше пошли вещи, не имеющие ни малейшего отношения к личности Николая Малахова. – И такое он тебе по факсу посылает? У него что, погоны лишние?
– Так про это, оказывается, и так писали в паре журналов. Секрет Полишинеля… Володя – старый друг. Между прочим, отставной генерал КГБ. – У Серафима Ивановича у самого путались мысли, он начал заговариваться и повторяться. – У него и сейчас приличные связи в нужных кругах. Он мне даже для Лариски киллера предлагал по пьянке найти… уф! Шутит он так, понятно? Ты прочел о Малахове? Никаких мыслей?
– Ни малейших, – быстро соврал Женя. Ему казалось, что его мозги вскипели и липкой плазмообразной массой липнут к стенкам черепа.
– А вот теперь послушай меня, – проговорил Серафим Иванович, – мне кажется, я близок к разгадке этого дела. Тогда объясняется все. Особенно если учесть, что сказал мне по секрету Владимир Сергеевич… вот этот самый генерал в отставке …в телефонном разговоре. Он сказал, что ему приблизительно известно, что скрывается за этой мудреной единой теорией поля. Он, правда, пьяный был. Говорят…
– Что? – напряженно спросил Афанасьев. – Ну говори, не тяни…
«Да ты уже поверил!» – тявкнул Сребреник. Афанасьев не стал дожидаться, пока Серафим Иванович заговорит снова, и бросил:
– Теперь, кажется, я знаю, чья фамилия вырезана в тех письмах. Нарочито грубо, топорно. А все равно сработало. Не верю… такого не бывает.
– Но ведь вчера ты видел… видел ЕГО САМОГО, – медленно проговорил Сорокин. – А в нашей жизни бывает и не такое. Кто, например, в начале века мог подумать, что письма можно будет получать по набитой всякой полупроводниковой чертовщиной пластмассовой коробке, которую именуют заморским словом «факс»?
Сорокин по-отечески посоветовал Жене как можно скорее забыть и выкинуть из головы это Дело. В конце концов, им заплатили более чем приличные деньги и пообещали еще больше. Как нельзя точнее соответствовала действительности пословица «Молчание – золото». А помимо золота – также банкноты.
Нельзя сказать, что Афанасьев не принял к сведению совета Сорокина. Но нельзя и замолчать того, с каким тяжелым сердцем он это сделал. Потому что сознание того, что все сказанное Сорокиным и все вытекающее из его рассказа может быть правдой, хотя такого не бывает, болезненно давило и не давало взглянуть в глаза Лене. Он зашел к ней домой только раз, когда провожал ее из травмпункта.
Три дня. Три дня!..
На четвертый не выдержал даже Сребреник. Он задергал своими гипотетическими копытами и заорал:
«Да что же ты творишь, ушлепок? Иди к ней!»
– Этот Ярослав Алексеевич предупреждал, чтобы я больше не совался не в свое дело, – пробормотал Женя.
«Ух ты! Вот оно как! Ой, держите меня, сейчас рога отвалятся! Вот и мой пращур, помнится, говорил Ивану Васильевичу: убери ты этого Малюту Скуратова от греха подальше, так ведь нет, не слушался доброго совета! И что из того вышло?»
– На провокации нечистой силы не поддаюсь, – проворчал Афанасьев. – Ты где там сидишь? В кишках? В голове? Или, может быть, в пищеводе? Тогда посторонись – оболью!!!
Он отправился к Лене вечером того же дня. Моросил промозглый серый дождь, сдавленно вздыхали почти голые деревья в городском парке, через который он направился к ней. «Как семнадцатилетний мальчишка», – буравила то ли горькая, то ли радостно-тревожная мысль, а ноги сами легко перепрыгивали через лужи и несли его туда, где две недели назад ветром сорвало со стены одинокий листок бумаги.
Никто не открывал дверь. Хотя он видел, что в одном из ее окон горел свет. Он постоял минуты две и вышел из подъезда. Сел на мокрую лавочку, не замечая, как холодные струйки затекают ему за ворот. Потом походил под окнами Елены, не находя в себе сил уйти. Потом взглянул на окно. Свет уже не горел.
И тут Афанасьева словно ударило током. Он бросился по лестнице, забыв о лифте, едва не сбил с ног медленно поднимающуюся старушку с авоськами и, подскочив к Лениной двери, нажал на звонок. Еще и еще. Потом отогнул половицу и линолеум и достал запасной ключ. Это место показала ему Лена. На всякий случай, как сказала она.
Такой случай настал.
