учреждений, проникнутых потребностями и духом новой цивилизации. Наши окраины как-то вообще смелее, оригинальнее и разнообразнее в приемах своей внутренней жизни, чем внутренность России, слишком уже застывшая в выработанных ею формах. Один из крымских старожилов, доктор Арендт, устроил в особом отделении этого дома лечебницу сгущенным воздухом для грудных больных, приезжающих в Крым, и при ней леченье кумысом. Главный же дом занят прекрасно устроенным 'детским садом' г-жи Арендт. Сад этот уже состоит из четырех разных возрастов и подготовляет детей обоего пола в гимназию тем живым и развивающим путем наглядности, разнообразия, интереса, против которого, к прискорбию, так восстает официальная педагогия последнего времени. Заведение г-жи Арендт обильно снабжено самыми лучшими пособиями наглядного обучения, особенно же естественно-историческими коллекциями. Весело смотреть на это светлое обширное помещение, обставленное в каждом углу поучительными и любопытными для ребенка предметами, среди которых он, играючи, научится многому, не хороня своего детства в мрачных черных скамейках, с которых не смеешь сдвинуться, не убивая своего здоровья зубреньем противных и непонятных вещей, не отучаясь от семейной ласки, от домашнего веселья, от домашних игр. При заведении находится сад и дворик с гимнастикою. Сад — тоже замечательность своего рода. Это первый местный опыт карликовых садов. 2000 французских груш и яблонь самых дорогих сортов воспитываются доктором Арендтом в форме урны, ростом не выше полутора аршин каждое. Саду всего пять лет, но уже на крошечных деревьях висят дюшесы, бёри, кальвили и ранеты изумляющей величины и красоты. При этом способ воспитания, небольшое пространство, засаженное деревьями, может дать огромный доход, так как цена этих нежных сортов уже теперь на месте достигает до 10 рублей за пуд, а через несколько лет 2000 деревцев могут давать по пуду каждое. Дай Бог, чтобы эти редкие у нас попытки предприимчивых людей находили больше подражания, и чтоб с их помощью входила к нам больше и больше хотя бы материальная цивилизация Европы! Пора бы, в самом деле, смекнуть русскому человеку, что не одному немцу под силу извлекать из природы все, что она может и должна ему дать, что не боги горшки лепят.
Десятый год, как я не видал Крыма. Десять лет — целый век в нашу эпоху торопливой, вечно ищущей, вечно меняющейся жизни. Я чувствовал, что иду на экзамен перед собственным неподкупным сознанием, более страшный, чем были экзамены детства, потому что тут уже не может быть ни передержки, ни исправления. Чем стал я в эти десять лет! Остыла ли, под иссушающим гнетом житейских забот и разочарований опыта, та трепетная впечатлительность сердца, которая когда-то впивала в себя восторги Крыма, радостно захлебываясь ими, как захлебываются жадные губы ребенка, прилипающие к переполненным сосцам кормящей груди? Придавила ли меня чугунная пята лет настолько, что уже скучною, старческою прозою покажется былая поэзия, былая красота? И вот, коляска, покойно покачиваясь, выносит меня из предместий Симферополя туда, на знакомый юг, по знакомой дороге, и сердце вдруг встрепенулось крыльями, как проснувшаяся птица, и сразу сказало мне, что ничего еще не погибло, что еще жива прежняя жизнь, прежняя радость впечатления, прежняя жадность впечатлений.
Симферополь за мною; передо мною мой Крым… Унылое однообразие дороги и степи кончилось. Развертываются, чаруя воспоминаниями, волнуя надеждами, как листки чудного, вечно нового альбома, красоты крымских долин и предгорий, потом красоты крымских лесов и гор, вознося мое наслаждение, вместе с движеньем экипажа, все выше и выше, до того подоблачного перевала, где вдруг разом, словно распахивается завеса алтаря, опущенная на таинственное святилище, и у ваших ног открывается, в неизмеримом охвате, вся торжествующая красота южного моря, с обставшими его великанами гор.
Мы переехали Таушанбазарский перевал и висим теперь, будто на крыльях орла, над долиною Алушты, над ее сказочными тополями, воспетыми Пушкиным, над гнездом ее татарских саклей.
Шоссе и лошади Южного Крыма — это что-то удивительное, чего не встретишь в другом месте. На шоссе нет никогда ни одного толчка, ни одной выбоины — оно гладко и мягко, как пол. Вы забираетесь по этому шоссе почти на самый Чатыр-Даги, между тем, почти не чувствуете подъема — так разумно и щедро устроены бесчисленные извороты дороги, улиткою обнимающие каждый выступ горы. Новая дорога из Симферополя в Алушту особенно поражает этим удобством. Но еще поразительнее лошади. Четверня несла в гору нашу тяжелую коляску, с множеством багажа, хорошею рысью на продолжении нескольких верст. Рысью очутились мы на перевале Таушанбазара, как впоследствии на перевале Ламбатском и на всех, без исключения, горных подъемах южнобережского шоссе. А между тем, когда снизу глянешь, на какой одуряющей высоте идут телеграфные столбы, провожающие шоссе, — отказываешься верить, что туда можно вскарабкаться кому-нибудь, кроме козы. Точно то же со спусками. Тут не тормозят, не спускают, как у нас, на вожжах. Привычный ямщик ловко и смело разгоняет под гору привычных крепконогих лошадей, и вы несетесь в каретах, в колясках, на перекладных, словно зимою в салазках с английской горки. Только дух немножко захватывает, когда следишь первое время за открывающимися сбоку пропастями, еще не привыкнув вполне доверяться этому головоломному риску.
Извороты дороги часто круты и коротки, как кольцо свернувшейся змеи, и нужна непостижимая сила и ловкость крымских лошадей, чтобы успевать на всем раскате тяжелых экипажей во время заворачивать то направо, то налево, слетая в эту бездонную воронку. За то же весело и скоро ездится по таким шоссе, на таких лошадях!
Южный берег положительно заселяется, разрабатывается, цивилизуется. Это бросается в глаза через десятилетний антракт. Алушта еще на днях глухая, еле посещаемая деревушка, настойчиво превращается в своего рода 'станцию здоровья', которыми славится Швейцария, Италия, юг Франции.
Множество новых дач распространило ее далеко в долины и по склонам гор. Явились уже четыре гостиницы, хотя далеко не важные, а десять лет назад не было ни одной. Уже татарская деревня, недавно составлявшая всю Алушту, теперь начинает называться татарскою частью и серьезно загораживается европейской Алуштой. Из Алушты в Судак, вдоль морского берега, проводится шоссе, потребность в котором чувствовалась слишком давно. Даже следы разбитой пристани показывают, что были попытки связать Алушту с рейсами пароходов. Этому обстоятельству нельзя достаточно надивиться. Совершенно непростительная и невозможная вещь оставить без водного сообщения такой серьезный центр южнобережской жизни, как Алушта. Алушта — естественная пристань целой сети населенных долин и предгорий. Алушта — своего рода центр виноделия и садоводства целого района. На каком-нибудь Женевском озере нет деревушки из пяти домиков, в которой не приставал бы каждый из множества пароходов. беспрерывно пересекающих озеро, каждый из железнодорожных поездов, то и дело снующих по берегу. У нас же, вот сколько лет, оставляют без внимания самые серьезные пристани Южного берега. Наше привилегированное общество черноморского пароходства, наживающее через казенные субсидии и свою непонятную монополию сотни миллионов, не расщедрится до сих пор на устройство пристаней и на ничтожные дополнения своих рейсов в наиболее посещаемые места Южного берега. Его пароходы не заходят срочно ни в Балаклаву, ни в Алупку, ни в Гурзуф, ни в Алушту, ни в Судак. Даже в Ялту, в самый разгар сезона, они заходят только два раза в неделю, к великому стеснению публики и торговли. Нет сомнения, что, устройством пристаней и правильных рейсов, промышленность таких местных центров, как Алушта, возвысилась бы значительно, и в них явилась бы возможность вполне удобной жизни не только для массы туристов, теперь поневоле обегающих эти глухие места, но и для множества лиц, которые стали бы охотно приобретать земли в окрестностях подобного центра. В настоящее время нужно особенно много спартанских вкусов и стоицизма своего рода, чтоб рискнуть поселиться в местности, почти лишенной сообщения с торговым рынком, несмотря на всю привлекательность этой местности в других отношениях.
Впрочем, Алушта развила в себе кое-какую мелкую торговлю, так что самые насущные потребности еще могут быть удовлетворены.
Но движенье Алушты, как и вообще всего Южного берега, вперед больше всего заметно из повышения цен на земли, возрастающих в ужасающем размере.
Около пустынной горы Кастели, разобщенной со всеми миром, десятина каменистой земли с мелким и редким леском — вообще «дикой» земли — продавалась на днях по 500 рублей.
В Алуште она продается уже на сажени, как в Ялте и ее окрестностях. А посаженная цена ялтинской земли поистине замечательна: в пределах города почти нет клочка дешевле 10 рублей, что составляет 24000 рублей за одну десятину; земли получше достигают 12–15 рублей, т. е. 36000 рублей за десятину.
Недостаток помещения загнал нас в так называемую базарную гостиницу, которая, впрочем, не хуже других. С ее татарской галерейки, облитой целую ночь полной луны, видно и освещенное море, и великолепная громада Демерджи с ее утесами-статуями, и вся мирная Алушта, тонущая в тополях,
