было особенно заметно в дни курбан-байрама, когда кончился томительный татарский пост рамазан или, по-здешнему, ураза, и все их бабье бросилось разодетое на улицы. Признаюсь, яркие бешметы и полосатые шали этих татарских дам мне показались гораздо красивее их самих.
Впрочем, на общей нравственности южнобережского татарина еще не отразилась вредно ялтинская «цивилизация». Я много расспрашивал о них наших русских, особенно простой народ, который вообще не охотник хвалить, тем более нехристя, но который зато чужд предвзятых взглядов и точен в наблюдении. От всех я слышал одно: татарин верный человек, никогда не обманет. Русский извозчик, русский каменщик с завистью говорит о благосостоянии татарина, о том, что у всякого из них есть земля, есть кони и волы.
— У ихнего брата не водится таких-то пьяниц да ругателей, как у нас, на Рассеи, и обидчиков таких нет, а живут все дружно, ровно братья, — чистосердечно признавался мне один наш мужичок.
Мне случалось попасть в гости к простому татарину, и я изумился чистоплотности и благопристойности его быта. Татарин этот был мой старый приятель Бекир, неизменный «суруджи», путеводитель мой во время моих былых странствований по горным дебрям, 'маленький Бекир', столь же хорошо известный в Ялте, как и 'Бекир длинный'. Лет десять назад он жил у меня на даче в Магараче, в качестве дворника, комиссионера, стремянного и проч. и проч., и за все свои разнородные услуги, для которых ежедневно приходилось бегать пешком по горам за пять и за шесть верст, получал всего 15 рублей в месяц. Почему-то ему очень повезло после меня, и его восточная фантазия связала с моим именем случайную удачу жизни. Бекир восчувствовал ко мне особенную привязанность. Ему рассказали, что он воспет в 'Очерках Крыма', и он торжествовал, считая себя преважною птицей. Из бедного работника он сделался, между тем, лесопромышленником и хозяином. Я потерял его из вида, уехал из Крыма, и, конечно, вовсе не думал о нем теперь, отправляясь как-то на почтовых из Ялты в Алушту.
Сижу себе, задумавшись, и смотрю в сторону, как вдруг отчаянный татарский крик останавливает коляску. Извозчик оглядывается на меня в недоумении, а с шоссе бросается на меня татарин и без всякой церемонии обнимает, целует меня, трясет за руку, осклабляясь самою блаженною улыбкою. Так мы встретились с Бекиром.
С тех пор он посещал меня и семью мою чуть не ежедневно; приносил персиков, груш, орехов из своего сада, бегал мне за виноградом, приводил верховых лошадей из деревни. Совершенно свободно входил он в гостиную моей дачи, не снимая шапки, по татарскому обычаю, подавал свою грязную руку мне и жене и преважно опускался в кресло. Если мы пили чай, он садился за чай, если обедали, он присаживался к нам обедать, в полной уверенности своего неотъемлемого права на равенство.
— Ты теперь мой кардаш (брат), — говорил он мне, — и я все для тебя будут делать. Хочешь, живи в моем доме, я ничего не возьму с тебя; хочешь, я приведу к тебе своего сына, Сеид-Биляла, и оставлю его служить у тебя без денег. Он славный мальчик, умнее большого, все тебе сделает…
Бекир настойчиво требовал, чтоб я посетил его дома, посмотрел, как хорошо живет он теперь. Когда окончилась ураза, я, действительно отправился с ним пешком в Ай-Василь, версты четыре от Ялты. Бекир прыгал, как коза, через камни надутого дождями ручья, бежавшего от горы, который он называл почему-то дорогою в Ай-Василь, и я невольно должен был следовать его примеру. К счастью, этот ручей несется вниз под сплошною тенью ореховых садов, и жаркое крымское солнце, пропекающее сквозь парусину, несмотря на конец сентября, не очень мучит человека… Когда мы были на горе, Бекир вдруг остановился и, окидывая лесистую окрестность своими рысьими глазками, стал вдруг кликать Мамеда и Сеид-Биляла таким страшным и пронзительным голосом, который можно было не только расслышать, но и узнать за несколько верст. Однако, сыновья его, вероятно, были где-нибудь далеко в лесу, потому что на его дикие крики не отзывался никто. Приходилось одним вскарабкаться на скалу, где укрылся под орехами и шелковицами новенький домик Бекира с раскрашенными балкончиками и галерейками. Старая, изношенная татарка, хозяйка Бекира, возилась коло дома, чистя посуду, и молча скрылась от нас.
Бекир сердито махнул ей головой и повел меня, сияя торжествующею улыбкою, вверх по лесенке.
— Вот какой теперь дом у Бекира! — поговаривал он, показывая мне одну комнату за другой и не спуская с меня глаз, в ожидании моих восторгов. — Домой приедешь, расскажи, какой дом у Бекира.
А дом у Бекира, действительно, мне понравился. Чистота поразительная. Полы набиты какою-то желтою, будто лакированною глиною, и нигде пушинки нет. Кунацкая вся в сплошных ковриках, вся кругом обложена матрацами и подушками в ситцевых, шелковых и даже парчовых наволочках. На стенах тоже цветные войлочки и ряд шитых полотенец, вместо карниза.
Когда заберешься без обуви в эту уютную, мягкую комнатку, над ее ковры и подушки, чувствуешь себя так удобно. Бекир спит в ней всю зиму с сыновьями, хотя в ней нет следа печки или камина.
Впрочем, Бекир тоже помазался от ялтинской цивилизации и для русских гостей держит в кунацкой даже три тонетовские стула, которыми, однако, я отказался воспользоваться.
Чтоб окончательно убедить меня в своем европеизме, Бекир снял с вешалки и принес мне напоказ какое-то пальто городского фасона, которое он себе завел.
— Теперь и сапоги буду носить, сапоги заказал! — прибавил он, самодовольно улыбаясь и косясь несколько конфузливо на свои босые ноги, с которых он только что сбросил башмаки…
— Татар теперь не надо; надо все русский, — сказал он в объяснение: — дом русский, платье русское… Татар все равно русский.
Хорошенький глазастый мальчуган, племянник хозяйки, принес нам на подносе уже, увы! не татарского черного кофе, а русского чая внакладку, с серебряными ложечками, вид которых наполнил Бекира нескрываемою гордостью. Только лепешки были настоящие татарские, в чем Бекир счел нужным сейчас же извиниться…
— Не знал, что ты прийдешь, а то бы франзоль купил, — серьезно заметил он, желая показать, что понимает все условия ялтинского комильфотства.
Даже кухня Бекира, то есть единственная комната с очагом, где находится постель его жены и где происходят все хозяйственные дрязги, чиста до невероятности. Эта чистота татарина очень поучительна для нас русских. В чистоплотности этой, в тщательном украшении комнат, в известном вкусе и даже маленькой роскоши хозяйственных принадлежностей татарина сказывается его уважение к своему человеческому достоинству, вера в свое право на жизнь наравне с другими. И действительно, трудно найти другой народ, в обращении которого было бы больше простоты и естественной свободы отношений, одинаковой с высшими и низшими.
Татары ялтинского уезда почти не выселялись в Турцию во время смут, вызванных новыми порядками военного набора. Только немногие парни, попавшие в очередь, бежали от страха, но потом и те, большею частью, вернулись. Ялтинскому татарину живется хорошо и ему незачем искать лучшего. Говоря вообще, он не терпит притеснений. Земская управа, мировой суд — очень популярны среди них, и действительно, как мне известно по многим случаям, руководствуются очень просвещенным взглядом на свои обязанности относительно татарского населения. На одно только громко жалуются татары — на стеснения от больших бар. Во время моего пребывания в Ялте, целая комиссия начальников ездила в Байдарскую долину улаживать татар с графом Мордвиновым, в пользу которого присуждены какие-то земли, которые татары упорно продолжают считать своими. Ялтинские соседи точно также жалуются на князя Воронцова; по их убеждению, он, будто бы, неправильно выдворил многих из них из купленной им Верхней Массандры, причем, будто бы, были захвачены земли старинных хозяев, имеющих на них законные «сенеты» и никогда их не продававших… Но больше всего обижаются татары на захват воды. 'Вся наша вода у князя!' — говорят они.
Раздражение против этого владельца особенно велико, и мне говорили, что татары громко высказывали его чиновнику, присланному правительством для расследования причин выселения татар.
Опустевшая старинная деревня Массандра, скупленная князем послед долгого упорства татарских обитателей ее и округлившая теперь бесконечные прогулки княжеских маетностей, производит, во всяком случае, очень грустное впечатление. Не того, конечно, нужно желать для Крыма. Латифундии, от которых уже погибло столько сильных государств, которые служат подтачивающим червем даже для такого могущественного государства, как Англия, менее всего желательны и возможны в Крыму. В этой стране и табаководства и садоводства только мелкие хозяйства в состоянии разрабатывать почву сколько-нибудь производительно. Парки прекрасны, но от них нет особенной прибыли населению. Они, обыкновенно, требуют массы воды. теряющейся непроизводиотельно в поэтическом журчании разных фонтанов и
