Литовский митрополит Богуш-Сестренцевич, которого, как и католика Броневского, трудно заподозрить в пристрастии к мусульманской нравственности, в таких выражениях говорит в разных местах своей 'Истории Таврии' о нравственном состоянии современных ему крымских татар XVIII столетия: 'Суд был производим у татар гораздо с большею справедливостью, чем у турок'. 'Наказание было одинаково для всех состояний государства'. 'Народ не был в рабстве, но токмо обязан отправлять воинскую службу'. 'В своих собраниях и пирах, они (татарские дворяне) наблюдали в точности заведенную учтивость в рассуждении чинов; никто не спорил о первенстве, но дворянин знатнейшей породы уступал часть место дворянину низшей степени, если он был гораздо старее его летами'. 'Они жили весьма благопристойно в своих поместьях, передавая от отца сыну чувство чести, каковые находятся в Европе у народов, наилучше образованных. Они показывали наипаче возвышенность духа и щедрость в приеме иностранцев. Но почитал поединок за бесчестие. По их правилам, истинное мужество долженствовало быть показанным только на войне'. 'Первое чувство, которое было в обыкновении вперять молодым князьям (при воспитании их), была щедрость. В самом деле, большая часть их почитала за стыд прилепляться к какой-либо вещи; они отдавали все, даже и свою одежду; поелику же султан имел только одно платье, то просили за день пред тем, в который он надел оное, и первый проситель был уверен в получении. Сам хан был почитаем по мере своей щедрости, яко истинного свойства величия'. 'Приобыкши к превратностям частной жизни прежде достижения престола, они (т. е. ханы) видели слишком вблизи бедность и несчастие низшего состояния, чтобы могли помышлять об угнетении оного, и знали лучше людей, свой народ и придворных, нежели знают государи, видевшие только свой двор'.
'Несмотря на приятность климата и умеренность в пище, деятельная их жизнь (т. е. крымских татар) соделывает их весьма крепкими. Нет людей, кои могли бы сносить, как они жар, стужу, голод, жажду и все военные тягости. Соединенные неразрывным союзом при появлении неприятеля, все они становились в боевой порядок за своим ханом: одни для защищения своих преимуществ, другие — для сохранения своих мечетей, а все — для поддержания престола и свободы. Соединенная с силою, глубокая политика Екатерины II могла одна ниспровергнуть все оное'.
'Татары, хотя весьма приверженные к магометанской вере, оказывали себя не столько изуверными, как турки, потому что они имели более познания по сему предмету. Училища их были многочисленны и наполнены учащимися'.
'Хотя терпимость вере и мало позволяется Кораном, однако общая польза клонила умы к содержанию общественного спокойствия и к подкреплению государя, а оттого и происходила взаимная снисходительность в рассуждении различных догматов; греки, армяне имели свои епархии, церкви, монастыри; иезуиты имели домовую церковь и пользовались долгое время великою свободою. Евреи, караимы были также терпимы'.
Мне кажется, в строках, приведенных выше и взятых наудачу из некоторых писателей, бывших у нас под рукою, заключается несомненное опровержение всех корыстных клевет на безнравственность татарского племени. По крайней мере, я, со своей стороны, искренне желал бы своему родному племени многого из того душевного добра, которое заметили старые писатели в крымском татарине, и которое все беспристрастные наблюдатели заметят и теперь в коренных основах татарского характера. Конечно, завоевание его унизило, озлило. Конечно, во многих местах и обстоятельствах, он является ожесточенным ненавистником русского элемента. Но о крымском татарине вообще как о целом племени, нельзя не сказать, что он найден нами почти добродетельным, сравнительно с русским пришельцем, и что простая первобытная добродетель пастырей и горцев еще продолжает отличать его от нас, плутоватых и полуобразованных горожан, несмотря на все неблагоприятные условия. С татарином до сих пор можно заключать на слово всевозможные сделки; татарин ищется на Южном берегу для услуги, как клад. Татары большей частью крымских местностей не знают воровства, замков, обмана. В их сады и дворы смело входит всякий, и недавно еще миновало время, когда прохожий мог рвать и есть виноград и фрукты татарина сколько душе угодно. Отрадно видеть то чувство человеческого достоинства, которое не покидает татарина ни в каких обстоятельствах его жизни. Исполняя у вас самые низкие и трудные работы, он спокойно протягивает руку, садится рядом с вами на диван и беседует с вами, как с равным. Он не откажется исполнить безропотно какое бы то ни было ваше приказание, если вы имеете на то право, но вы не отыщете в нем следа подобострастия. Чабан входит в гостиную своего хозяина в своих буйволовых сандалиях, с достоинством закуривает, опустившись на ковер, свою трубку и протягивает руку к стоящему угощению, не сомневаясь ни мало, что имеет на него равное со всеми право. Угостить пришельца грушами в саду и кофе в хате — для татарина неизбежная обязанность и первое удовольствие. В хате его всегда необыкновенный порядок, чистота и приличие, — сейчас видно, что человек уважает себя. Самые бедные женщины и самые маленькие дети одеты довольно изысканно: нет этой повальной сермяги, поскони, войлока и лыка, этих отцовских зипунов на грудных детях, мужицких тулупов на бабах. У каждого ребенка своя, нарочно сшитая для него курточка со шнурками, с узорами, синяя или полосатая, непременно цветная; у каждого свои сафьяновые или кожаные мешты, своя красивая шапочка, пригнанная в меру. В этих, по-видимому, мелочных при знаках сказывается заботливый глаз отца и матери, признающих своим нравственным инстинктом и за ребенком такое же человеческое право и та¬кое же человеческое достоинство, как и за самим собою. Татарские мужчины, даже молодые, а особенно старики, необыкновенно любят детей; видеть их суровые фигуры, терпеливо нянчающие ребенка и наивно играющие с ним, всегда мне доставляло большое нравственное успокоение. Уважение к своему слову, сосредоточенность, близкая к молчаливости, спокойная уверенность речи, движений и всех почти поступков, простота и вековечная твердость правил, крайняя умеренность образа жизни и крайняя сносливость, в соединении с почтенною внешностью, делает из каждого пожилого татарина какого-то практического философа, Натана мудрого, отыскавшего истинный ключ жизни.
Конечно, татарин не знает многих потребностей цивилизованной жизни и быт его отличается скудостью всякого рода. Ремесла его не многочисленны и не далеко развиты. Труд его не имеет того лихорадочного, энергически напряженного характера, с которым он неразлучен в цивилизованной Европе. Но зато и корысть его не имеет того цивилизованного ожесточения, которое всю жизнь европейского человека обращает в погоню за приобретением, в безжалостную и бесконечную войну с своим же братом — человеком за кусок золота. Где нет торговли, там мало нужны ремесла. Татарин, в своем счастливом углу, имел все существенные условия земного благополучия: теплое небо, чистые воды, тенистые леса, сочные пастбища, сады, кишащие вином и плодами, стада для мяса и молока, скот для работы, каменные горы и дерево для жилищ. При таких широких условиях, торговля долго не бывает необходима. У татарина же она заменялась так долго войной с гяуром, этим религиозным и племенным догматом каждого мусульманина.
Меня постоянно удивляет, что люди цивилизации до такой степени ослеплены некоторыми её несомненными преимуществами, что, не раздумывая, принимают за преимущество даже несомненное зло, по¬рождаемое цивилизациею; осыпанные сами её язвами, мучаясь ими, не зная, как от них отделаться, они имеют наивность, при встрече со счастием еще неиспорченной жизни, упрекать его и стыдить, и тянуть на свой болезненный одр, как на единственно спасительный путь. Вот, например, что ставит в вину крымским татарам профессор Паллас:
'Часто видишь, как сидят они под тенью какого-нибудь дерева или на холме, с трубкой в руках, иногда совсем пустою, и бессмысленным взглядом созерцают прекрасный пейзаж, открывающийся их глазам; они дают себе длинные роздыхи между работой и иногда совсем прекращают ее, когда представляется возможность. Бездействие — вот высшее блаженство этого народа'.
Признаюсь, я не без зависти думаю о возможности таких преступлений против цивилизации для себя самого. Особенно, когда Паллас, немного далее, прибавляет: 'Эти татары, живущие воздержно, не знающие никакого беспокойства, одетые даже летом в теплое платье и не дозволяющие себе слишком утомительных упражнений, мало подвержены болезням, особенно желчным и перемежающимся лихорадкам, которые для приезжих в Крыму часто бывают смертельны. Многие из них достигают до глубокой старости и сохраняют большую веселость'.
Впрочем, будированье знаменитого натуралиста на лень, невежество и безнравственность крымских татар, не соглашавшихся уступать русским чиновникам, без спора и жалоб, наследственные свои земли, следует счесть скорее за временное раздражение крымского землевладельца, чем за действительные убеждения великого европейского ученого. Он сам, в конце концов, а именно в конце второго своего
