– Пошла. Почему же не пойти?
– И что же?
– Встретил меня замечательно. Угощал вкусно, обильно – так в военное время ели немногие. К концу нашей встречи сказал мне, что я ему очень нравлюсь и он готов жениться на мне.
– Так вы же замужняя! – воскликнула Ульяна, несколько задетая спокойным тоном Анастасии Фёдоровны.
– Я ему сказала об этом. Да он и сам знал.
– И?..
– И это его не смутило. 'Странно, говорит, если б такая женщина, как вы, была бы незамужней. Но сейчас, говорит, война, среди людей, как никогда происходит переоценка и обстоятельств жизни, и ближних, и самих себя. Я, говорит, вижу, что вы будете для меня счастьем, и я постараюсь оказаться достойным этого счастья'. И всё это серьёзно так, душевно, без тени плохого ухажёрства. Я его слушаю, отказываюсь, но не грубо, а тоже серьёзно, сама про себя думаю: нельзя же бить человека, если он этого не заслужил. Он же не виноват в том, что полюбил меня. Это скорее для него трагично…
– И всё-таки дали бы ему от ворот поворот! Максим Матвеевич на фронте, а он суёт своё рыло, – со злостью сказала Ульяна.
– А ты послушай, что было дальше… Ну вот, проходит неделя или две, и вдруг привозят мне от него ящик с продуктами. Смотрю, туесок масла, жбан с мёдом, почти пудовый кусок лосевого мяса, мороженая рыба. Привезли ящик без меня. Пришла с работы – глазам не верю! Читаю записку: нежные слова, тоска, мол, гложет, жду встречи, а главное, жду ответа. И в конце называет: 'родная'. Прочитала я это слово, и затрясло меня как в ознобе. Вон, думаю, какой ты прыткий! И сразу поняла я, что заготовитель прохвост. 'Что же, думаю, делать с продуктами? Отправить назад? Отвезти к прокурору? Да ведь такой от ста судов и прокуроров отговорится'. И решила я тогда, Уленька, передать всё это в больницу. Вызвала главврача и велела ему написать письмо заготовителю в таком духе: 'Руководство больницы высоко ценит ваш патриотический поступок. Продукты заприходованы и будут использованы для питания тружеников героического тыла'.
Ульяна звонко рассмеялась.
– Хорошо, очень хорошо вы с ним обошлись! Только я бы его ещё в тюрьму посадила.
– Ну уж и в тюрьму сразу! Кто его знает, откуда он эти продукты взял? Может быть, купил за свои любезные. Когда человек любит, он ничего не пожалеет.
– Вы же сказали, что он прохвост.
– Видишь ли, Уленька, это по моим представлениям он прохвост, а другая могла бы расценить это как заботу, была бы счастлива…
– А вы его когда-нибудь ещё встречали?
– Нет, конечно! Он был человек неглупый, всё понял и сам исчез с моего горизонта.
– И как это вы так… спокойно? Он же хотел вас с Максимом Матвеевичем разлучить!
– Не он один хотел разлучить. Были похлеще этого, понапористее, да, пожалуй, и похитрее.
– Страшно даже!
– Страшно? Было бы страшно, если б Максим не был мне дороже всего на свете.
– А вы давно его так любите?
– С самой юности, Уленька. А только любовь не стоячая. Она течёт, как река. И бывает так: течёт, течёт и вдруг иссякнет, и начинается не жизнь, а маята. А случается и так: чем больше течёт, тем полноводнее становится. Я иной раз вспомню, какой была наша жизнь тогда, в молодости, и мне немножко грустно делается. Хоть жаль молодости до слёз, а всё-таки и после неё сколько всего хорошего было! Дети у нас родились. Забот не перечесть! Потом учение мы кончили. Стали опытные, умные. А тут война, победа. Он вернулся цел и невредим. Ах, Уленька, как страшно мне было, когда война шла, когда кругом падал один, другой, третий…
Анастасия Фёдоровна помолчала.
– Какое это счастье, какое счастье, когда он пришёл! Многие, очень многие этого не испытали, – сказала Анастасия Фёдоровна и опять замолкла.
– Хочешь, расскажу, Уля, как я его полюбила? – вдруг спросила она.
– Хочу, хочу! Расскажите, пожалуйста, всё-всё!
– Ну, слушай. Вскоре после окончания гражданской войны на Дальнем Востоке пришёл Максим Матвеич на рабфак. Я уже там второй год училась. Пришёл он худой, утомлённый и только начал учиться, заболел сыпняком. Тиф тогда косил чуть ли не всех подряд. Положили его в заразный барак. Оттуда немногие возвращались.
Проходит день-другой, а я места себе не нахожу, болит у меня душа за этого паренька. Пошла я к больнице, брожу возле: туда, внутрь, никого не пускают. Вижу, выходит из барака пожилая женщина в белом халате, по всему видать – санитарка. Я к ней: 'Скажите, пожалуйста, тётушка, каково здоровье Строгова Максима?' – 'А он кто вам будет?' Зарделась я вся и говорю: 'Братик он мне. Всего только на годок старше'. Санитарка пристально посмотрела на меня и говорит: 'Походит он на тебя. Плохое его дело, сестричка, без памяти который день. Боюсь, как бы не прибрал его господь бог'. Я тут чуть с ног не повалилась. А санитарка о своём: 'Его б сейчас молочком почаще поить, да разве за всеми уследишь, на ночь всего две санитарки на весь барак остаются'.
Ушла она, а я стою как прикованная. 'Нет, думаю, я не допущу, чтобы такого парня господь бог прибрал'.
Ринулась я тут к доктору, заведующему инфекционным отделением: 'Пустите меня в тифозный барак. Брат там у меня при смерти'. Доктор слушать меня не желает: 'Вы заразитесь! Мы вшей ежедневно с больных снимаем. Кто будет в ответе, если вы заболеете?' Я стою на своём: 'С вас ответа не спросят. А вот если братец мой умрёт, я вам жизни не дам, я вас по пятам буду преследовать'. Вижу, задумался доктор,
