– Не кто-нибудь другой, а вы первая сказали мне слова дружеской поддержки. Как сейчас, помню наш разговор. Я: 'Кто он, Бенедиктин? Чернорабочий от науки, каких сотни и тысячи. Пока такие люди, как он, не щадя жизни, спасали отечество, многие устраивали своё благополучие, получали под шумок степени и звания'. Вы: 'Не терзайтесь, Григорий Владимирович. Степени и звания – дело наживное. Верю, что и у вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире'.
'Неужели я говорила такие слова?' – подумала Софья. Бенедиктин уловил её колебания и, в упор глядя на неё, спросил:
– Теперь вы вспомнили наш разговор?
Софья чувствовала, что Бенедиктину очень хотелось, чтобы она ответила утвердительно. 'По-видимому, что-то было сказано в этом духе, – мучительно старалась вспомнить Софья, но слов: 'У вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире', – я не могла сказать!' – думала она.
Видя, что Софья напрягает память, Бенедиктин покровительственно засмеялся:
– У вас поистине девичья память. Я вам помогу: вы говорили это весной, когда мы вместе ездили на вечеринку.
Софья пожала плечами.
– Возможно, и говорила, но я всё-таки не помню.
– Да разве вам обязательно помнить? – подхватил Бенедиктин. – Важно то, что я запомнил. Ваша вера воодушевляла меня…
– Вы мастер преувеличивать.
– Думайте как угодно, Софья Захаровна, но я говорю то, что чувствую… – Бенедиктин так пристально посмотрел, что Софья покраснела.
– Но что всё-таки у вас произошло? – спросила она, желая скорее изменить направление разговора.
– Я рад, Софья Захаровна, первые два экземпляра моего скромного труда оставить в этом доме, – торжественно произнёс Бенедиктин, вытаскивая из раскрытой папки том 'Учёных записок'. – Первый экземпляр я вручаю по праву вам. Второй экземпляр я уже вручил Захару Николаевичу. И тоже по праву. Если вы были мобилизатором моих эмоций, то Захар Николаевич подобен гранильщику. Он шлифовал мой мозг.
– Вы поэт, – усмехнулась Софья.
– Поэт? Да. Поэт – это человек, влюблённый в жизнь. Я тоже влюблён. Влюблён в ваш дом, который для меня стал близким и родным…
Голос Бенедиктина понизился до шёпота. Софья опустила глаза, сжалась от смутных, тяжёлых предчувствий. У неё родилось такое ощущение, будто Бенедиктин тащит её в какую-то бездну. Ей захотелось от страха перед этой бездной крикнуть, но Бенедиктин вновь заговорил обычным голосом:
– Вы не судите меня строго. Я сегодня счастлив, а человек в этом состоянии глупеет. Вот ваш экземпляр. – И, привстав, он подал ей раскрытый том 'Учёных записок'.
Над заголовком его статьи аккуратным, старательным почерком было выведено: 'Софье Захаровне. Как путеводная звезда в открытом море ведёт капитана сквозь бури и шквалы к заветной цели, так ваш образ ведёт меня вперёд по трудной, каменистой дороге к сияющим вершинам науки'.
Софья прочитала надпись и не могла не засмеяться.
– Какая высокопарная шутка!..
– Это не шутка, Софья Захаровна.
– В таком случае, Григорий Владимирович, вы человек, лишённый юмора.
– Высокопарность тогда смешна, когда она не равнозначна чувствам. Тогда это пустая оболочка, красивая ветошь.
– Потом, мне кажется, вы ошиблись: вместо слов 'Софье Захаровне' здесь должны быть слова 'Марине Матвеевне'.
И тут произошло то, о чём раньше Софья постыдилась бы даже подумать. Бенедиктин бросился к ней, схватил её руки и стал горячо целовать. Потом он поцеловал её в лоб и быстро удалился.
С минуту Софья сидела в оцепенении. Она смотрела на дверь, в которой только что мелькнула крепкая шея и широкий стриженый затылок Бенедиктина, и не верила ещё: да точно ли всё это произошло? Не показалось ли ей? Нет, не показалось. Кожа ещё сохранила ощущение от прикосновения его горячих и влажных губ.
Софья встала, подошла к зеркалу. И когда она взглянула на себя, чувство острой обиды словно обожгло её. 'Как он посмел? Разве я давала ему повод вести себя так?! Наглец, ах, какой наглец!.. Обворожил папу, втёрся к нему в доверие и теперь играет в любовь со мной'. Обида перерастала в возмущение. 'Напишу ему записку: 'Я решительно не желаю знать вас. Идите прочь! Запомните: в наш дом вам путей нет'. Но через несколько секунд Софье уже казалось, что писать записку Бенедиктину бессмысленно. 'Позвоню Марине Матвеевне и чистосердечно, как подруге и старшему товарищу, расскажу обо всём. Пусть-ка он попробует заниматься такими делами дальше', – проносилось у неё в мыслях.
'Позвоню Марине Матвеевне' – легко сказать! Да хватит ли у тебя сил начать разговор?' – думала Софья минуту спустя, чувствуя, что язык её онемеет, едва только она услышит голос Марины.
'Но что же делать? Что делать?..' – спрашивала себя Софья. Она то ходила по комнате, то садилась в кресло, то бросалась на кровать. 'А если просто не замечать его? – продолжала разговаривать сама с собой Софья. – Попробуй-ка не заметь его! Это не Алексей. Он будет напоминать о себе ежечасно, ежедневно. Он вымотает всю душу…' Нет, она решительно не знала, что делать!
'Но почему ты о нём так нехорошо думаешь? Ведь может же у него быть к тебе настоящее чувство? Почему ты отказываешь ему в этом? Любишь же ты Алексея? А разве он отвечает тебе горячей взаимностью?' Эта мысль была совершенно новой. Она невольно настраивала Софью на сочувствие к
