– Убирайся к дьяволу, леший таежный!
Дед Фишка почувствовал головокружение. Ему захотелось крикнуть Евдокиму в ответ что-нибудь такое же обидное, но он сдержал себя и проговорил довольно миролюбиво:
– Не богохуль, сват Евдоким. Неподходящее время выбрал.
Евдоким не ждал такого спокойного и вразумительного ответа и немного опешил. Дед Фишка заметил это и, победоносно взглянув на Евдокима, подумал: „Что, выкусил?“
Старики принялись снова приглашать его за стол, и он, думая, что разговор с Евдокимом окончен, направился к ним. Но Евдоким преградил ему дорогу и закричал:
– Вертай обратно!
Не желая вступать в ссору, дед Фишка промолчал, попятился к дверям прихожей. Старики, видя все это, заворочались, насупились, а Григорий Сапун, начетчик Святого писания, вступился за деда Фишку:
– Что ты его, Платоныч, гонишь? Он с твоим отцом в бабки играл. Вишь вот, пришел помянуть товарища.
Евдоким с яростью посмотрел на старика, осмелившегося перечить ему, и выпалил:
– Ну-ка, помолчи, дед Григорий! Не твоего ума дело!
Старики и старухи так и обмерли. Григория Сапуна чтило все село. Дед Фишка понял, что без ссоры не обойтись, и решил больше от нее не уклоняться.
– Ты, сват, на меня не маши руками. Мы не в кедровнике, и драться с тобой здесь я не желаю, – проговорил он и сделал шаг вперед.
Эти слова старика взбесили Евдокима. Он затопал ногами и закричал:
– Вон отсюда, смутьян! Все равно кедровник мой будет! Матюху твоего в тюрьме сгною, и тебе не миновать этого! – Он прокричал это сипло, задыхаясь от злости, страшно побледнев.
Старики поднялись с широких скамеек и насторожились, не спуская глаз с Евдокима и деда Фишки, а старухи отложили ложки и зашептали молитвы. Кедровник всем был дорог. Все с нетерпением в ту ночь ждали набата, все собирали урожай и не чувствовали ни тогда, ни теперь никаких укоров совести. К тому же среди стариков и старух были такие, сыновья которых, вместе с Матвеем Строговым, сидели в волостной каталажке.
Закинув руки назад, дед Фишка ответил Юткину:
– Ты, сват, меня не срами принародно. Я не вор. – И, помолчав, крикнул: – И Матюша не вор. Мы у тебя ничего не украли!
– Нет, ты вор! И Матвей тоже вор! Вы мой кедровник обворовали! – повысил голос Евдоким.
– Чего, сват, болтаешь зря! Народ свое взял, богом ему данное, – спокойно, с сознанием своей правоты проговорил дед Фишка.
Старики и старухи переглянулись и зашептались, одобряя слова деда Фишки. Это не ускользнуло от внимания Евдокима. Дрожа от ярости, он широко размахнул руками и, потрясая ими, прохрипел:
– А, народ? Народ – тоже вор!
Григорий Сапун попытался успокоить Евдокима:
– В голове у тебя мутно, Евдоким Платоныч. Поди ляг на кровать.
Евдоким подбежал к старику, изогнулся и с большим напряжением, словно его давила какая-то тяжесть, проговорил:
– А, вот ты чего захотел? Ну и уйду! Уйду! Хапайте мое добро, хапайте, подлецы! Все вы воры! Все! И ты! и ты! и ты! – вдруг закричал он, тыча пальцем в лица стариков.
– Платоныч, не ты, а бог нам судья! – вскрикнул Григорий Сапун.
Старухи одна за другой зашаркали к выходу.
Напрасно Марфа пыталась утихомирить Евдокима. Он оттолкнул жену от себя и, набрасываясь на стариков, исступленно кричал:
– Воры! Ишь они какие! Меня же обокрали – и ко мне же хлеб жрать пришли. Воры!
– Алдоха, не глумись над отцом! – попытался опять остановить Евдокима Григорий Сапун.
Но старики, опрокидывая чашки с лапшой и стаскивая холщовые скатерти, уже вышли из-за столов и сгрудились у двери.
Евдоким кричал им вслед все те же обидные слова, а Марфа и снохи бестолково суетились, пытаясь хоть как-нибудь спасти свой дом от позора. Дед Фишка выскочил за дверь и, встречая одногодков, товарищей по молодости, взволнованно говорил:
– Вот это устроил, варнак, поминки!
Возбужденная толпа стариков и старух вышла со двора и направилась по улице. Из дома до нее доносились вопли Евдокима.
Было слышно, как он выкрикивал:
– Спалю! Ни одного дерева не оставлю!
Когда дом Юткиных остался далеко позади, старики и старухи дали себе волю. Они называли Евдокима безбожником, антихристом, подлецом, жадюгой. Все были оскорблены и взволнованы. Некоторые старухи вытирали головными платками слезы. Старики всплескивали руками и ахали.
