слов, — ты не умрешь.
Полковнику стало больно оттого, что он понял — когда-нибудь и он вот так же будет лежать на земле, а над ним склонится другой пилот. Очень тяжело видеть, как друг расстается с жизнью. Тяжело наблюдать за тем, какие метаморфозы происходят с человеком всего за несколько минут. Он видел много разбившихся птиц, которые гнили, валяясь на земле. Они уставали бороться с дождем и ветром. Они натыкались на столбы, их сбивали выстрелы охотников. Они падали, падали, падали…
Эту территорию контролировали русские войска, но пока прибудет санитарный автомобиль и отвезет пилота в госпиталь, где ему окажут помощь, тот успеет умереть. «Ньюпор» Семирадского был рассчитан всего лишь на одного человека, но он мог выдержать дополнительный вес. Полковник выломал позади пилотского кресла кусок фанеры, отогнул спинку так, чтобы в образовавшееся отверстие пролезало человеческое тело.
— Может, помочь, пан? — услышал Семирадский у себя за спиной.
От неожиданности он вздрогнул, оглянулся. Там стояли два крестьянина, а чуть поодаль лошадь и телега с сеном. Они появились, как кроты из-под земли, или сказочные тролли. Впрочем, полковник видел эту телегу, когда садился, но тогда не обратил на нее особого внимания. Очевидно, крестьяне, увидев падающий аэроплан, поспешили к месту катастрофы.
— Так и заикой можно стать, — буркнул Семирадский.
В глаза ему сразу бросились черные кожаные немного стоптанные сапоги, которые носили крестьяне. У пилота мелькнуло подозрение, что они могли стянуть обувь с мертвых солдат, а за это полагалось наказание, но, присмотревшись, он понял, что сапоги отличаются от военного образца. На крестьянах были свободные холщовые брюки, развевавшиеся на ветру парусами, а ноги казались мачтами, но корпус этого корабля полностью ушел в ил и теперь его ничто не сможет оттуда извлечь, даже если прилетит ураган, способный поднимать к небесам дома и перебрасывать их через горы. Брюки испачкались землей и навозом, к ним пристали соломинки. Но все равно крестьяне не походили на босяков. У них был опрятный, располагающий к доверию вид. Полковник отметил добродушные загорелые лица, иссеченные морщинами, но не от старости, а оттого, что крестьянам подолгу приходилось бывать на природе и в жар, и в холод.
— Ну, добры молодцы, чего встали, как истуканы языческие? Помогите мне. Берите его за ноги. И несите в аэроплан. Не здесь! — закричал Семирадский, когда увидел, что один из крестьян собирается взять раненого за щиколотки. — Разве не видишь, что у него ноги переломаны?
Крестьянин засмущался, молча развел руками, весь его вид говорил о том, что он просит прощения за свою оплошность, но слов не находит. Похоже, у него перехватило дыхание.
— Жив ли он? Может, уже преставился? — сказал он наконец.
— Не беспокойся. Он еще тебя переживет. Бери выше переломов, а ты под мышки. Держите нежно, но крепко и не смейте уронить. Головы поотрываю!
Полковник опять убедился, что его аэроплан — это хрупкая игрушка. Удивительно, что она не рассыпается, когда взлетает и борется с ветром. Только сумасшедший может летать на ней. Семирадский залез на крыло, перевалился в пилотскую кабину. Одной рукой он уперся в борт аэроплана, другой обхватил спинку кресла и сильно потянул на себя. Раздался треск, резанувший по барабанным перепонкам не хуже, чем стрекотание пулемета. Крестьяне безмолвно наблюдали за полковником. Они его осуждали. Аэроплан не был для них чем-то обычным. Их губы что-то шептали. Они, как четки руками, перебирали губами слова, иногда поглядывая на раненого пилота.
— Здорово вы бились, — проговорил все тот же крестьянин, сопя себе под нос. — Дали германцу.
— Дали. Но нам тоже на орехи досталось.
Шурупы вылетели из пазов, спинка оторвалась. С обшивкой Семирадский справился легче. Она отделялась от корпуса, как старая кожа, под которой уже выросла молодая.
— Здесь не очень уютно, ты уж извини, — прошептал Семирадский, осмотрев внутренности аэроплана.
Главное, что его каркас выдержит вес человеческого тела, а что касается неудобств… кроме боли пилот все равно ничего не мог чувствовать, да и боль он тоже перестал ощущать…
К вечеру прилетели остальные штурмовики. Мазуров пошел представлять их Семирадскому, но тот, на этот раз был неразговорчив и угрюм. Его можно было понять. Россия ежемесячно выпускала всего двести аэропланов, то есть примерно по семь в день. Это означало, что ее мощностей хватало только на три таких воздушных сражения. Причем лимит распространялся на все фронты, и если кто-то его перебирал, то ему приходилось задумываться над тем, что делает он это в ущерб другим. Но отсутствие аэропланов — это полбеды, полковник знал, что авиационные заводы начинают увеличивать производство. Семирадский полагал, что в дальнейшем воздушные сражения будут носить еще более жестокий характер и, видимо, перестанут напоминать рыцарские поединки, превращаясь в побоища, где нет никаких правил. Главное — уцелеть самому и уничтожить противника. Водоем наполнился и вода может в любую минуту перелиться через край. Это произойдет сразу же после того, как кто-нибудь расстреляет в воздухе пилота, выбросившегося с парашютом из подбитого аэроплана, или аэроплан, у которого закончился боекомплект. Наступит время более ощутимых потерь. Где найти опытных пилотов? Их немного. Если отправлять в бой новобранцев, то результатом станет лишь катастрофическое увеличение числа сгоревших аэропланов. У него в эскадре встречались пилоты, которых сбивали по два, а то и по три раза, но в этом не было ничего позорного. Ас, получив новый аэроплан, мог одержать на нем десяток побед, прежде чем вновь оказывался сбитым. Десять новобранцев на десяти точно таких же аэропланах вряд ли в сумме запишут на свой счет столько побед. Большинство из них вообще останутся в категории пилотов, не сбивших ни одного противника, а их жизнь на войне продлится не более трех вылетов.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Казалось, что в салоне аэроплана поселились призраки, Лица штурмовиков, выкрашенные черной краской, были едва различимы, только поблескивали белки глаз и иногда зубы. Запас разговоров уже иссяк. Штурмовики летели не первый час и даже на шепот ни осталось ни сил, ни желания. Они молчали. К тому же, чтобы заглушить шум двигателей, приходилось громко кричать. Это всем быстро надоело.
Ритмичная работа двигателей убаюкивала. Веки переставали сопротивляться надвигающимся снам. В салоне было холодно. Система подогрева не справлялась, и только из-за того, что сны замерзали на лету, так и не успев пробраться в мозг, штурмовики все еще не спали. Бодрили и несколько чашек крепкого кофе, которые не так давно они влили в себя, но с каждой минутой его действие ослабевало.
«Илья Муромец» летел высоко над облаками. Они казались дном океана с прозрачной водой. Вот только на дне почему-то не было видно обломков тех, кто потерпел кораблекрушение. Люди появились здесь недавно и еще не успели наследить, но вскоре это упущение будет исправлено. В глубине океана плыла лодка аэроплана, а где-то там, высоко над ней, на поверхности мерцали звезды.
За три часа штурмовики устали смотреть в небеса, устали говорить, устали думать. Единственное, что они могли еще делать, это растирать замерзшие лица (пальцы тогда тоже красились в черное) или выполнять какие-нибудь простейшие гимнастические упражнения, чтобы размять затекшие мышцы.
Стон, издаваемый двигателями, изменился. Аэроплан пошел вниз, но не резко, как при неисправности, а плавно.
Мазуров вгляделся в крохотный иллюминатор, но по звездам не смог определить, прибыли они на место или еще нет.
Через несколько минут нос аэроплана нырнул в облака, взбил винтами пену, разметал ее и подбросил вверх, но пены было так много, что в конце концов она затопила двигатели, быстро поднялась до уровня иллюминаторов, а затем полностью накрыла аэроплан. Если раньше штурмовики видели хотя бы звезды, то теперь мир уменьшился для них до размеров салона. Все вокруг него превратилось в клубящееся море. Если иллюминаторы не выдержат его давления и треснут, то море затопит аэроплан, и тогда штурмовики задохнутся. Впрочем, они взяли с собой противогазы.
Все это продолжалось недолго. Лишь несколько ударов сердца. Потому что слой облаков был не дном
