мой ненаглядный, мне-то для какой такой надобности остаток дней волочить? Он же единственный у меня родненький на всем белом свете.
— Да что ты, Даниловна, какое там помрет! Молодой, крепкий. У него сто лет впереди, — запротестовала Милочка.
А старуха неожиданно приблизила свое черное от горя лицо к девушке и медленно проговорила:
— Сердце чует, милая, сердце. А Даниловну сердце ни в жисть не обманывало. Вот так же перед каждой похоронкой трепыхалось. — И вдруг, посмотрев на нее трезвым, разумным взглядом, заключила: — Как бог даст! Как даст бог…
В избу к Зотовым Милочка вошла вконец расстроенная. Перед глазами стояло потемневшее лицо Даниловны с застывшими в бороздках морщин слезами. А сквозь это лицо проступало то… другое — бледное, с запекшимися губами и искаженное невыносимой болью, еще не заглушённой наркозом.
— Теть Марина, а Лизавета разве еще не вернулась? — потерянным голосом спросила Милочка, обводя глазами опрятную горницу.
Марина Семеновна, полная, статная старуха с яркими, молодыми глазами и гладким лицом, хранившим следы былой изысканной красоты, оторвалась от книги. Нервным движением поправила тяжелую, чуть тронутую сединой косу, уложенную полукругом на затылке.
— Вернулась, как же! Я уж думала, не дождусь. Почти сутки пропадала. И откуда в ней фанатизм такой, ума не приложу. Вернулась, еле на ногах стоит, я ее спать укладываю, а она ни в какую. «Ты, — говорит, — бабушка, хочешь, чтобы мои труды даром пропали?! Теперь, — говорит, — все травинки надо по одной разложить, чтобы они подсыхали не в куче, а каждая отдельно, сама по себе». Сейчас спит она, мой лекарь-пекарь. Пушкой не разбудишь. А ты что это расстроенная такая? Случилось что-нибудь?
— Случилось, — кивнула Милочка и, присев на краешек стула, торопливо рассказала Марине Семеновне и про Никиту, и про нарушителя, и про Даниловну.
А лекарь-пекарь сидела в соседней комнате на старомодной бабушкиной кровати с медными шишечками и, холодея от ужаса, слушала приглушенный, торопливый Милочкин рассказ. Голова гудела от усталости и страшного известия. А где-то там, в глубине ее, словно вторым планом, «прокручивалась» их первая встреча…
…— Дома кто есть? — как наяву, услышала Лиза хрипловатый, точно простуженный, мальчишеский голос.
И сразу ёкнуло под ложечкой, и на мгновение прекратило биться сердце.
Лиза бросила под ноги отжатую тряпку и, шлепая босыми ногами по растекавшимся струйкам, подошла к распахнутому окну.
— Ну, есть. — Легла грудью на подоконник, увидела прищуренные карие глаза, растянувшийся в улыбке, по-детски пухлый рот. Мягкий румянец на скулах, глубокую ямочку на подбородке. Надвинутая до бровей фуражка, казалось, с трудом удерживалась в копне выгоревших от солнца волос.
«Господи, их не стригут, что ли?» — удивилась Лиза.
И нарочито пристально разглядывая пограничника, она сказала насмешливо:
— Я вас чрезвычайно внимательно слушаю! — Вытерев о подол мокрые руки, с хрустом укусила за румяный бок лежавшее на подоконнике яблоко.
Гость улыбнулся, и на щеках пробуравились две глубокие ямки. «Господи, как у девчонки», — неодобрительно отметила про себя Лиза и, еще раз хрустнув яблоком, с преувеличенным вниманием склонила голову к плечу, как бы вся обращаясь в слух.
— А из взрослых дома кто-нибудь есть? — поинтересовался молодой человек.
И скромно потупил глаза, как бы не желая наблюдать за реакцией.
И действительно, от такого нахальства Лиза подавилась яблоком и закашлялась.
Молодой человек терпеливо пережидал, с вниманием разглядывая свои покрытые пылью сапоги.
А Лиза все кашляла.
— Может, водички? — кротким голосом предложил молодой человек. — Или по спине постучать? Помогает!
— Я тебе сейчас так постучу… — невнятно пообещала Лиза сквозь кашель.
Но молодой человек понял.
— Ага, значит, взрослых дома нет, — вполголоса, вроде бы для себя проговорил он и двинулся к калитке.
Кашель как рукой сняло.
— Эй, как вас там? — Лиза до пояса вывалилась в окно. — Зачем приходил-то, дедуся? Взрослым что передать?
Прищуренные из-под козырька глаза снова возникли перед окном.
— Это по какой же причине я дедуся?
— По той самой, почему я… малышок.
Пограничник вновь продемонстрировал девчачьи ямки на щеках и произнес вдруг совсем не насмешливо, а так просто и ласково, что сердце у Лизы прытким мячиком опять ткнулось в ключицу.
— А ты и правда еще… малышок. Забавная! Семечко от яблока на подбородке…
— Тебе сколько лет, дедуся? — смахивая с подбородка семечко, поинтересовалась Лиза.
— Девятнадцать.
— Ха-ха-ха! — театрально-торжествующе возопила она. — А мне семнадцать. Восемнадцать почти, дедок. Я просто блестяще выгляжу.
— Да уж, — озаряясь все той же ласковой и словно бы знакомой Лизе улыбкой, согласился пограничник. — Больше четырнадцати не дашь. — Глянув на часы, он сказал: — Переходим к официальной части: на лирические отступления лимит исчерпан. Мне поручено пригласить к нам на заставу, видимо, твою бабушку, которая является потомком декабриста. Это ведь дом Зотовых?
— Так точно, товарищ рядовой погранвойск. Я тоже являюсь потомком декабриста. Зовут меня Елизавета Зотова. Можете именовать меня Елизаветой Викторовной. Заканчиваю медицинский техникум. Поработаю годик-другой в больнице, а дальше намерена продолжить образование. Трудолюбие, неукротимая жажда знаний и пытливость ума унаследованы мною от моего блестящего предка, 25 декабря 1825 года вышедшего на Сенатскую площадь, чтобы наряду с другими лучшими представителями русского дворянства вынести приговор самодержавию. Даже в каникулы я лишаю себя отдыха, чтобы не осрамить память знаменитого предка. С утра до ночи работаю над собой. Попрошу вас повернуть голову слегка влево. На стене того вон захудалого строения, именуемого в простонародье сараюшкой, вы можете отчетливо узреть охапки лечебных трав, развешенные там трудолюбивейшим потомком для просушки. Ибо изучению народной медицины и, в частности, лечению травами, грезится мне, должна посвятить я свою жизнь, Сей достойный род занятий позволит мне высоко пронести память о событиях на Сенатской площади…
Тут только до Лизы дошло, что молодой человек не слушает ее. Его прищуренные карие глаза словно заблудились на ее лице, изучая каждую веснушку, каждую шелушинку на розовом обгоревшем носу.
Лиза никогда не считала себя уродиной, но вдруг так захотелось быть неотразимо красивой. Стало досадно за свои рыжие растрепанные волосы, вспотевшее от мытья полов лицо, семечко на подбородке…
«Да что это я? — тут же воспротивилась собственным мыслям Лиза. — Вот уж никогда не стремилась быть лучше, чем есть».
А молодой человек снова коротко глянул на часы и, резко повернувшись на каблуках, заспешил к калитке, уже через плечо проговорив:
— Я завтра зайду, Елизавета Викторовна. Потрудитесь передать бабушке суть дела.
На следующий день он не пришел. И напрасно, оказалось, усмиряла Лиза свои рыжеватые кудряшки, превращая их в замысловатую прическу, напрасно подкрашивала выгоревшие реснички, запудривала шелушившийся нос. Напрасно то и дело подбегала к огромному зеркалу в старинной оправе, оглядывая критически свою стройную худенькую фигурку, обтянутую голубыми джинсами. Не пришел он и на следующий день. А ночью, ворочаясь с боку на бок и мучительно припоминая, где видела она его такую знакомую, точно одной ей предназначенную улыбку, Лиза на рассвете вспомнила. В снах своих видела… В
