воображаем, придумываем... Пусть реальностью занимается наука. Это ее дело.
Я хотел заниматься наукой по-своему, не взирая на правила - вопреки им, и, главное, не взирая на характер самого занятия. Ведь оно не было тем 'отдельным', уединенным, только моим делом, о котором я мечтал. Я хотел приспособить науку к себе, а не приспособиться к ней. Мне еще повезло. Меня не смяли, как бумажку, не выкинули, я даже получил хорошее место, спокойное, среди приличных людей, где мог быть самим собой, с небольшими потерями, конечно, но чего же ты хочешь! Я получил свой темный угол, уединение - пополам с нищетой, неспешное самозабвенное копание - вместе с отсталостью и ненужностью того, что делал. С другой стороны ум и тщеславие говорили мне верные слова: такая наука никому не нужна. Но я по-прежнему убеждал себя, что она нужна мне.
Я ненавидел пустую, нетворческую жизнь и вообще, презирал существование неизвестно зачем, для чего - ради еды, питья, что еще?... Я искренно любил 'мелкие радости жизни', но... когда 'главное' было в порядке. Теперь главное постепенно становилось моим темным углом, в котором я временами просто отсиживался, стараясь не обращать внимания на все остальное. Моя жизнь обрастала темными углами, в ней не было ЕДИНОГО СВЕТА, о котором я всегда мечтал.
16
Гораздо позже я понял глубокие причины своего недовольства, своего 'тупика'. Оказалось, что мое самое лучшее на свете ДЕЛО никак не изменяет меня, не поднимает, а только истощает, потому что слишком монотонно, узко, утомительно в худшем смысле - оно мелко. И главное - оно не обо мне. Слишком многое во мне оказалось зажатым, отодвинутым в сторону, заброшенным... Но меня хватило надолго. Сначала фанатичная увлеченность, чрезмерная концентрация сил и внимания, так характерная для меня, потом страх оказаться в пустоте, без творческого содержания жизни - вот что меня удерживало в науке годами. Я долго уходил от полной ясности, утешал себя, надеялся... Дурную службу сослужила и привычка действовать через силу, видеть в промедлении, колебаниях и странной для меня лени только слабость.
Парадоксально, но именно то, что я считал своими достоинствами выдержка, стойкость, умение преодолевать препятствия, уверенность, что преодоление естественно - все это сыграло со мной дурную шутку. Мне редко что-либо давалось легко, свободно, особенно в начале, иногда из-за плохого здоровья, иногда из-за неверного приложения своих сил, но чаще всего из-за чрезмерности моих усилий, их явного несоответствия задаче. Постоянной чрезмерности. Это, правда, позволяло мне кое-что делать лучше многих, но зато истощало и лишало радости достижения - я радовался пять минут и сразу же думал о следующем своем шаге, с сомнением и напряжением всех сил.
Причиной чрезмерности, я думаю теперь, был страх - я сделаю хуже других или просто не справлюсь с делом! В свою защиту могу сказать, что я никогда не отступал - бросался на дело, преодолевая страх. Мне с детства приходилось сопротивляться страху. Трясущийся от ужаса, я всегда барахтался как мог. И, конечно, не мог оставить себе времени, чтобы спокойно прикинуть свои возможности, решить, так ли мне нужен этот результат. На это меня уже не хватало. Как я мог остановиться, признать поражение, повернуть, ведь я должен был быть не хуже других, а лучше! 'Через пять лет ты будешь ходить быстрей всех!' - сказала мне мать. Я ей верил, и тренировался. Я всю жизнь ходил быстро и наслаждался своей легкостью.
Из-за всего этого мне не с чем было сравнивать свои каждодневные усилия. Я не знал, как бывает легко, радостно, свободно. Свобода казалась мне расхлябанностью, а то, что дается легко, - поверхностным и не стоящим внимания. Поэтому я не мог, не умел отделить трудности, естественные для каждого сложного дела, от чрезмерных, имеющих другие причины, чаще всего, внутренние. Даже то, что я легко мог увлечься почти любым занятием, внести в него творческую жилку, не помогло мне, а, наоборот, задержало. Из-за 'силового' отношения к себе, с одной стороны, и заинтересованного, творческого отношения почти ко всему, чем я занимался - с другой, я был нечувствительным к себе - невнимательным. Увлекшись чем-либо, не умел посмотреть на дело со стороны, надолго 'влипал' в свое увлечение и расставался с ним со скандалом, шумом и треском, разломом, разрывом, иначе я не умел. Накапливал, из-за своего невнимания, разрушительную энергию недовольства - и она прорывалась сразу. Конечно, я решительно и сразу отбрасывал совсем неподходящее, так я почувствовал настоящую тошноту от медицины. Но всерьез увлекшись наукой, я долго не мог понять - что-то не так... Из хорошего я не умел выбрать лучшее.
На первый взгляд, конечно, удивительно: постоянное напряженное внимание к себе, внутренняя сосредоточенность - и одновременно нечувствительность, невнимание к собственным пристрастиям, наклонностям, желаниям... что это?.. Противоречие чисто кажущееся - разное имеется в виду внимание. Моя сосредоточенность чисто чувственная, это концентрация на ощущениях, постоянная 'привязанность' к ним; для понимания требовалось, наоборот, умение посмотреть на себя со стороны. Моя сосредоточенность не могла мне помочь в этом, а только мешала.
В Лениграде мне тоже было трудно, но там была другая тяжесть. Я работал еще больше , но у меня была вера. Поражение означало только промедление с диссертацией. Я бы это пережил, потому что верил в науку, в свои силы, и выкарабкался бы. Теперь мне некуда стало отступать. Я чувствовал тупик впереди и пропасть за спиной. Меня обложили со всех сторон... и сам я принимал в этом активное участие, не так ли?.. Признать свое поражение, неверный выбор? Это полный провал всей жизни, в воздухе повиснет здание, которое я возводил десять лет. Нет, я не мог признаться. Кто же тогда победит - слабость? предательство? другое увлечение? Других увлечений я не видел... 'Я все же способен к этому делу, не из последних... - так я говорил себе каждый раз после неплохой работы. - Мы, конечно, на обочине, в захолустье, оторваны от стержня науки, но я-то ничего! я-то - гожусь!'
С каждым годом я говорил это все громче и громче. а уверенности было все меньше.
17
Я мало говорил о своих домашних делах, разве что в начале. Они были печальны, но все-таки не особенно влияли на мою судьбу. Несчастным я себя не чувствовал. Мне бывало тяжело, это так, но я не умею чувствовать себя несчастным, униженным и обиженным, не умею и все. Во мне существует непоколебимое и, наверное, глупое чувство, что ни обидеть, ни унизить, ни ввергнуть меня в несчастья не может никто, кроме меня самого.
Да, моя семейная жизнь была безрадостной, но ведь я заслужил ее своим безразличием, пренебрежительным отношением ко всему, что к 'главному' не относится. Внешне она выглядела вполне пристойно. Иногда я ощущал неприязнь и тупую тоску, глядя на свою жену, но не могу сказать, что я ее ненавидел. Нас постоянно сближала жизнь, которая не давала времени осмотреться, увидеть, как мы живем. Мы вместе были вовлечены в борьбу за выживание, к тому же я рвался в настоящую науку. Не знаю, что думала жена, но я редко думал о своей жизненной неудаче. Но иногда становилось не по себе, когда я видел счастливые лица или вспоминал отношения между матерью и отцом - они были не такие. Но я понимал, что при моем отношении к науке по-другому быть не может. Это неизбежная жертва. Я не боялся жертвовать. Но я вовсе не хотел жертвовать другими ради своих целей, меня учили за все отвечать самому. На деле же оказалось, что мои самые безразличные поступки и 'неважные' дела стали несчастьем для других людей. Но выхода я не видел, кроме как честно искупать вину, Не скажу, чтобы такие мысли были отчетливыми, но что-то похожее я чувствовал, когда нехотя шел домой. Я почти не помню, что думал в то время, но свои чувства помню хорошо.
В общем, однако, не могу сказать, чтобы страдал из-за своего брака. Может, не понимал, что страдаю?.. . Многие вещи можно не понимать, не различать, если не видишь других возможностей, путей и способов жить. Можно терпеливо относиться даже к голоду и холоду, если никогда не жил в тепле и сытости... Я не мог различать, потому что жил в себе, плохо понимал окружающих и вообще, никогда не был склонен думать о том, чего не произошло. Я часто фантазировал на эту тему, но совершенно отдельно от реальности, как во сне, или в кино. Но я чувствовал раздражение или тупое равнодушие к домашним делам, или бешенство из-за сдерживаемого желания скорей убежать на работу, думать только о своих молекулах. Я был грубым и черствым по отношению к жене и невнимательным к дочери, хотя постоянно страдал из-за ее слабости, болезней, отставания от сверстниц...
По мере того, как накапливалось во мне ощущение тупика, мои семейные дела все чаще казались мне тяжелыми, ненормальными, а работа превращалась в 'отдушину' - я уходил в институт якобы по делам и там слонялся среди милых мне вещей, смотрел в окно или читал. Скрывался от мира, который казался мне тупым и жестоким. Это не было мне присуще раньше: я никогда не скрывался ни от чего, старался тут же выяснять отношения, преодолевать свои сложности, подавляя страх. Теперь я чувствовал, что меняюсь, и не узнаю себя. Препятствия, которые стояли передо мной, казались непреодолимыми: я не мог пренебречь
