- Так что для тебя важно, сын?
- Я хочу жить на необитаемом Острове.
Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.
- Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю... Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие... Я спрашиваю другое - что тебе нужно от жизни? Сначала выясни это, может, уживешься... лучше, чем я. Надо пытаться...
У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.
- Хочу жить на необитаемом остро...
- Кем ты хочешь стать, быть?
- Жить на необитаемом... Я не хочу быть, я - есть... Я не хочу... Никем.
- Юношеские бредни, - сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку. - Я зажгу свет.
Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань. Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати... если от меня, то слева... и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил. Я недаром подчеркиваю это свойство, справа-слева, основанное на простой симметрии нашего тела, два возможных варианта, знаю, как это важно, и сколько трудностей и огорчений возникает, когда один отсчитывает стороны от себя, не беря в расчет другого, а другой великодушно делает уступку и в центр отсчета ставит своего собеседника или друга.
Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более... они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом, и стремлением влиться в общий поток. Самое удивительное, своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия... но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.
6. КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ?..
1.
Ну, вот, я снова освободился, воспользовавшись кратковременным перерывом, сначала мусорка, потом сантехники... мой треугольник перегружен фигурами, топчущими траву.
Одно занятие осталось, Халфина уволили, он исчез в тот же день, и дома не было, но это никого не удивило, у него всегда было множество мест, где его встречали женщины, молодые и разные, хотя он не был ни красив, ни богат, ни красноречив... Что-то было в нем, однако, такое, что чувствовали именно женщины. В свои тридцать семь лет он был мальчик молодой, хотя видел и кровь и смерть. Есть такие люди, живут вроде среди нас, но на деле только в себе и в себе, движутся по своим законам и траекториям- путям... и раньше или позже их сминает человеческая масса, обозленная их постоянным отсутствием... или равнодушная к ним, все равно.
Значит, говорили, исчез, занятие провел Алим, как всегда, понятно и красиво, но никаких отступлений и бесед на общие темы жизни и смерти.
После занятия все спешат на выход, а он меня окликает - 'помоги подготовить материалы новым студентам'. Он выбрал меня как самого рослого, надо снимать коробки с полок, он сказал.
Мы перешли в другое помещение, где занимались в самом начале. В углу дверь, за ней я никогда не был и другие студенты тоже. Алим достал ключ и отпер замок, за дверью оказалась небольшая комната с единственным окном, смотревшим на лес за рекой, у стены полка до потолка, перед окном стол... в углу раковина, вытяжной шкаф. Алим заткнул раковину, взял с полки банку с едкой щелочью, высыпал грамм сто, залил сверху водой до половины раковины, вода тут же разогрелась, дым пошел, едкий запах щекотал ноздри.
- Ничего, - он сказал, - сейчас включим тягу.
Загудела, засвистела вытяжка, засуетились смерчики пыли и мелкого мусора.
- Ну, бардак... Начинай с верхних полок, там самая рухлядь, - он говорит.
2.
Я вытянулся, доставал с верхних полок всякую ерунду, сломанная лампа там была, потом старые тетради, бумажки, миллион сломанных ручек, огрызки карандашей, бутылочки из-под туши, отдельно крышки от них, мелкие гвоздики, скрепки... и все это он велел бросать в большую урну рядом со столом, предметы побольше ставить в угол, потом уборщица вынесет, он говорит.
На третьей полке сверху, и на четвертой, пятой и шестой, до пола, толпились картонные коробки, как из-под обуви, кое-где даже в два ряда.
- Старые препараты. Вытаскивай из коробок и бросай в раковину, щелочь растворит, а лаборантка утром промоет, высушит и будут основы для других работ.
Обычное дело, мы сами так за собой убирали, только удивило количество стекол, в каждой коробке около сотни, между ними бумажки с записями.
- Записи бросай в урну, я потом вынесу, - он сказал, и вышел.
На каждой полке десять- двенадцать коробок, полок шесть, значит... тысячи стекол, вот это да...
Я уже очистил три полки, раковина забита стеклышками, раствор поднялся, вот-вот через край... Вошел Алим, понял, что в раковину не поместится, открыл пошире вытяжной шкаф, в нем огромный сосуд типа аквариума, насыпал в него кучу щелочи, налил воды и велел дальше складывать туда. Я еще подумал, вдруг сосуд не выдержит, треснет... Он поймал налету, говорит - 'стекло химическое, скачки температуры ему нипочем'. То есть, ничто нам не помешает, он сказал. Взял урну с бумажками, ушел, через минуту принес пустую и снова вышел.
3.
Что-то меня настораживало в этом деле. Я думаю, размах работы поразил, уж очень много было стекла... Осталось полторы полки, я решил сделать перерыв, осмотреться, что за помещение, и вообще... что-то меня смущало...
И, стоя рядом со столом, я, наконец, повнимательней огляделся.
Место Халфина, вот где я оказался. Его кусок пространства, можно сказать, вселенной, а я вперся своими сапогами. Он здесь работал и, похоже, нередко ночевал на рабочем месте. В дальнем углу старый диванчик, на нем рыжее выцветшее одеяло, вместо подушки плотно свернутая куртка, я видел, он в ней как-то возвращался из колхоза... сапоги, на плече лопата... лицо... Кто-то из девок сказал тогда - 'нездешнее лицо', и еще 'он как Блок Александр, такие глаза...' Иногда дуры попадают в сердцевину. Он шел и нес свое лицо через серый дождик, нес на высоте...
Рядом с топчанчиком стул, на нем большая темно-коричневая кружка из толстого фаянса, в ней остатки чая, рыжего от крепости, выпавшего в осадок. Говорили, он заваривает полпачки на кружку, так оно и было. О нем много знали, городок маленький, студенты, преподаватели, а он здесь давно. О себе говорить не любил, но за годы, конечно, накопилось, и тем, кому интересно, ничего не стоило узнать. Девушки старались, а мы узнавали от них.
Он воевал, последние два года, в этих местах ранили, в Прибалтике, остался после лечения, учился в Университете, начал работать здесь, на кафедре. До войны семья его, родители, жили в городишке под Курском, и все погибли, все, он и не вернулся туда.
Я был наблюдательным, 'у тебя глаз хороший', он как-то сказал мне, а потом, едва улыбнувшись, добавил - 'внимательности маловато...' Вот и я говорю, замечал, а не видел, к своим выводам пришел через годы, когда стал думать о том, что заметил. О Халфине много думал. Он был странный, конечно, человек. Думаю, изначально домашний, очень привязанный к родным, к семье. И не сумел пережить их гибель, один остался. Как ребенок, которого ударили по ногам, иногда перестает расти, так и он, только в другом, внутреннем смысле, остановился - не стал взрослым человеком. У него не было никаких жизненных целей, простых задач, обычно возникающих при взрослении: добиться успеха, окружить себя семьей, построить дом, наладить жизнь, чтобы полегче, веселей стало... Я не говорю - деньги, какие тогда деньги!.. но просто ничто его не привлекало - ни еда, ни одежда, ни еще что-то... Когда-то дали общежитие, студенту, он до сих
