5 ОКТЯБРЯ, ПОНЕДЕЛЬНИК Худшее в ведении этого терапевтического дневника — ритуал задергивания занавесок. Всякий раз, когда меня тянет писать, нужно делать вид, что я лег подремать и задергивать занавески на окне во всю стену. От этого выглядишь таким чертовски старым… а поскольку я кажусь старым, то и чувствую себя старым, чувствую себя виноватым, а мне противно чувствовать себя виноватым в том, что мне велел делать очень дорогой врач с Парк-авеню. Да еще Пич подозревает, что за занавесками творится что-то мерзкое. Она считает, что я злоупотребляю перкоцетом[4] , и пытается ограничивать меня.
Следует с самого начала внести ясность: у меня масса возражений против этого дневника. Первое и главное — вас ввели в заблуждение. Никакого нервного срыва во время интервью у меня не было. Выражение «нервный срыв» крайне преувеличено. Просто я по непонятной причине потерял дар речи. Словно бы все тело онемело. Интервьюируемый занервничал, и когда, увидев, что ему не по себе, я встал, чтобы его успокоить, то споткнулся о шнур. Это и расценили как коллапс. Прошу принять во внимание мои объяснения. Коллапс подразумевает недееспособность, а она в свою очередь — манию. Я в здравом уме, и не важно, что думает моя компания. Мой босс, Боб Роджерс, подозревает, что администрация нашей телесети распускает эти мухи, чтобы подорвать авторитет «Часа». Ведь это от них информация просочилась в прессу.
Но я забегаю вперед. Во-первых, чтобы этот дневник был вам понятен, доктор Бантен, и чтобы вы могли точно установить, сказывается ли атмосфера в офисе «Часа» на моих умственных способностях, мне кажется, следует развеять несколько заблуждений относительно моей роли в программе. В частности, однажды вы спросили, не являюсь ли я самым могущественным человеком в мире новостей. Вопрос выдал глубочайшее невежество, которое, впрочем, понятно, учитывая непреходящий успех нашей программы. Как вы заметили, мы снесли полтора десятка голов, помогли попасть в Белый дом по меньшей мере одному президенту и внесли свой вклад в пару-тройку политических смертей. Я лично способствовал отмене нескольких смертных приговоров. Но видимость обманчива и не дает ясного представления о моей роли во всем этом. Более того, боюсь, что без соответствующего введения в запутанную и одновременно порочную дарвиновскую экосистему, в которой прошла большая часть моей профессиональной карьеры, вы будете склонны приписать мой предполагаемый «коллапс» расхожим представлениям о последствиях теракта 11 сентября, и диагноз, который уже маячит на горизонте, я категорически и всецело отвергну.
Как вам известно, я корреспондент. В печатных СМИ этот термин является синонимом репортера. В нашем бизнесе, в вещательном телевидении, словом «корреспондент» обозначают того, кто появляется на телеэкране. Я был одним из тех счастливчиков, кого свет камер омывал четыре с половиной десятилетия, с начала шестидесятых: десять лет как новостной корреспондент телесети, еще тридцать — как известное на всю страну лицо программы под названием «Час», которая, как вы однажды признались, ваша любимая на телевидении. Ради абсолютной ясности и на случай, если вы не знаете, у «Часа» самый высокий рейтинг на американском телевидении. Так было с тех пор, когда он первым установил формат журнала в том кошмарном 1968-м, когда убийства и покушения, расовые беспорядки, война и рок-музыка захлестнули время, обычно отводимое под новости. За последнее десятилетие или около того в «Часе» было пять постоянных корреспондентов, пять физиономий, известных миллионам зрителям. Самую дурную славу снискал Эдвард Принц, задрипанный охотник на политиков этой страны, которого, по вашим утверждениям, вы обожаете. Далее — ваш покорный слуга, затем — любимец всей страны, Сэм Дэмблс, наш мистер Крутой; Нина Варгтиммен, единственная дама, появлявшаяся в мини-юбке в шестидесятых (увы!); и самое недавнее пополнение — Скиппер Блэнт. Вопреки расхожему мнению, корреспонденты в «Часе» не властелины вселенной, полностью контролирующие свои судьбы, но и не просто марионетки, которых дергают за ниточки, впрочем, их нельзя считать самостоятельными полевыми журналистами, работающими на местах.
В подборе сюжетов каждый корреспондент полагается на отдел из восьми человек, который состоит из четырех команд по два продюсера в каждой. Я говорю про продюсеров, а вы, вероятно, понятия не имеете, что значит это слово в нашем контексте. Продюсер — это тот, кто превращает информацию в образы, разновидность журналиста, который почти все часы бодрствования занят потоком видеоряда. Без картинок и видеоряда на телевидении не бывает. Без иллюстраций слова дохнут, как кальмары на пляже, поэтому в «Часе» продюсерам платят, чтобы они были хорошими визуальщиками, а не журналистами. Для скрупулезной рутины у каждого продюсера есть подчиненный, называемый ассистентом продюсера: молодой коллега с меньшим опытом, который придумывает или подыскивает сюжеты, проталкивает их, а после выезжает на место событий, убедиться в журналистской достоверности и вещательном потенциале своей идеи. Как правило, заместители продюсера играют роль первого привратника нашей программы. Если они почуют неприятности, никого больше они не коснутся. (Отвлекаясь от темы, упомяну еще одну касту, не играющую особой роли в моем повествовании, она еще менее известна широкой публике. В своих трудах продюсеры полагаются на трудяг, которых мы именуем ассистентами по производству. Эти молодые профессионалы подбирают вспомогательный материал, старые пленки, отснятые предыдущими съемочными группами, зачастую других сетей, а после выбивают лицензии и разрешения на их использование. Это малооплачиваемая тяжелая и нудная работа, и в результате ассистенты по производству обычно едва сводят концы с концами. Зачастую это ведет к горечи и готовности шепнуть что- нибудь о нас прессе или кому-нибудь в администрации сети. В основном эти ассистенты очень молоды, поскольку молодые не сознают реальной ценности своего времени, и их желание быть частью такого бренда, как «Час», можно безжалостно эксплуатировать.)
Вышеизложенная информация должна послужить вам ключом к пониманию дальнейшего. Без него вам ни за что не понять, почему некие события на двадцатом этаже вынудили меня обратиться к вам, доктор Бантен. Мое собственное испытание пришло в облике трудов, в вере самому себе и в историях, которые мы рассказывали последние тридцать лет наперекор вздымающейся волне цинизма и безвкусицы.
