ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ ДНЕВНИК, 1 ФЕВРАЛЯ Сегодня звонили из Румынии: наша девочка вроде нашлась, слух пока не подтвержденный, но и не досужая сплетня. Я развалина. Я курю. Я снова выпиваю по бутылке красного вина за вечер. Господи, если это правда, страшно даже подумать, в каком она состоянии. Она еще сделает из меня ортодоксального еврея. Я сегодня же вечером вылетел бы в Бухарест, если бы не драконовский приказ отца Эвангелины. Сообщив новости по электронной почте, он повторил распоряжение, чтобы никого из «Часа» не было, и откровенно заявил, что его дочь никогда больше не будет работать в программе. Интересно, что она сама на это скажет?
Если это правда, мне надо поехать, невзирая на отца. Или лучше остаться? Захочет ли она меня видеть? Я что угодно отдал бы, что угодно сделал бы, лишь бы избавиться от этой ужасной ноши. Но я презираю безумную надежду, которая бьется у меня в венах. Безумная надежда всегда умирает страшной смертью. Это своего рода самоубийство разума. Но не будем об этом. Жажда спасения лишает меня мужества. Какой-то чиновник румынского правительства, уже несколько месяцев работающий по этому делу, сообщил Харкеру-старшему, что в больнице при монастыре, известном более всего своими фресками и расположенном на севере страны, в Буковине, обнаружили женщину, более или менее подходящую под разосланное описание, но она мало что про себя помнит, не имеет документов и ни под каким видом не желает покидать монастырь. Нет никакой гарантии, что это Эвангелина Харкер, и если бы не другая страшная новость, если бы не ужасное совпадение, я лучше бы держал себя в руках, но отныне придется жить с неопределенностью. Не будет долгого и славного угасания в осень, но будет подъем к кратеру вулкана и долгое падение. Эмпедокл телевещания.
Мне позвонил Роджерс, он первым спросил, знаю ли я что-нибудь про адресованные мне ящики в заднем коридорчике. Я ответил, что нет, и он снова завел про заговор в верхах. По его словам, ящики поставила туда администрация сети, а в них лежат подслушивающие устройства с охватом на весь этаж. Впрочем, убрать их он отказался, сказал, что ни центом из бюджета программы не пожертвует на оборудование врага. Он намекнул руководству сети, что знает о происходящем, и более того (добавил он таким тоном, словно это имеет лишь второстепенное значение), что до него дошли слухи о заговоре с целью убийства на двадцатом этаже жениха Эвангелины, который, по всей очевидности, и сам пытался покончить с жизнью, вскрыв себе вены — уже вторая дикая попытка самоубийства за неделю. Хвала небесам, эта провалилась. Жениха нашел Менард Гриффит, мальчишка лежал в бывшем кабинете Эвангелины, и крови в нем осталось так мало, что он был едва жив. Роджерс сказал, это новый ход в кампании руководства, хотя и допустил, что слишком уж крайний.
Откровенно говоря, я потерял дар речи. К тому же я крайне брезглив. Во Вьетнаме я старался как можно дальше держаться от полевых госпиталей. Но надо взять себя в руки. Надо — в искупление — повидать мальчика. Надо, надо. Мне почти хочется, чтобы женщина в Румынии оказалась двойником. Если это Эвангелина, как, черт побери, она воспримет такой поворот событий? Кто ее утешит? Если она не утратила способность мыслить, то будет винить себя.
Что, во имя Господа, нашло на мальчишку, если он решил покончить с собой как раз, когда пришли хорошие вести? И почему именно там? Слишком много трудов и настолько странно, что возбуждает подозрения. Я усталый, терзаемый гневом старик, полный подозрений и негодования. Ничто на этом свете больше меня не греет. Тьма льется с небес подобно дождю.
3 ФЕВРАЛЯ Приходил донимать меня Принц, пытался выжать какую-то информацию. Он — истинное воплощение неуклюжей лести, и на экране тоже таков, но на моей стороне преимущество: ведь я не под федеральным следствием, близость знаменитости меня не подавляет. И тем не менее он сумел меня раздразнить.
К допросу с пристрастием он приступил под видом обычного разговора, а мы ведь даже его и не начали.
— Почему ты мне не сказал, что ее нашли? Это правда?
— Вижу, ты ведешь диалог сам с собой. Скажи, когда будет моя реплика.
Сложив руки на груди, он обиженно выпятил нижнюю губу и придвинулся ближе.
— Ведь нашли, да?
— Кого?
— Сам знаешь, черт побери.
— Амелию Эрхарт[9].
Он шумно выдохнул, капризно раздув ноздри.
— Да пошел ты, раковая опухоль, иссохший старый пердун.
На это я рассмеялся. Он не ушел.
Меня часто спрашивают, нравится ли мне Эдвард Принц, а я всегда отвечаю, что вопрос поставлен неверно. На деле следовало бы спросить, есть ли кто-нибудь, где-нибудь, кому бы нравился Эдвард Принц. Спору нет, для миллионов он лицо нашего вещания, и тем не менее существо нелепое. И почему никто этого не понимает? На экране он появляется не чаще остальных, но впечатление производит неизгладимое, внимание привлекает тем, что мне и в голову бы не пришло: вытаскивает на свет собственные трагедии и травмы, мелкие неудачи — и все на потребу аудитории. В общем и целом, он омерзительно откровенен, но его искренность лишь для камеры. Трудно представить себе, чтобы он хотя бы в чем-то сознался наедине с зеркалом или священником. Наедине нет у него стимула. Его бог где-то там, за голубым экраном, и жаждет пищи. Нравится ли мне Принц? Глядя в его лицо, каким оно было несколько минут назад — старше моего, но исправленное и подтянутое, — несложно дать ожидаемый ответ. Нет, конечно.
Смешно позлившись несколько секунд, он возобновил свою атаку:
— Я про Эвангелину Харкер. Ее нашли?
Сказать Принцу — все равно что сказать всему свету. Вот как все просто. У него нет внутренней жизни, которая помогла бы совладать с искушением разгласить тайну.
— Ты проболтаешься, Эд, — парировал я.
