немецкой литературой. В течение многих лет он изучает главным образом социальное положение Англии — среди образованных людей своей страны он единственный, кто занимается этим вопросом! — и уже в 1838 г. им была написана небольшая работа «Чартизм». В то время у власти были виги, и они с большой помпой возвестили, что «призрак» чартизма, возникший около 1835 г., якобы уничтожен. Чартизм был естественным продолжением старого радикализма, на несколько лег умиротворённого биллем о реформе, а с 1835/36 г. опять выступившего с новой силой и более сплочёнными массами, чем когда-либо прежде. Виги думали, что они подавили этот чартизм, и это послужило Томасу Карлейлю поводом показать действительные причины чартизма и невозможность искоренить его, пока не искоренены его причины. Хотя точка зрения книги «Чартизм» в общем та же, что и в «Прошлом и настоящем», но в прежней работе несколько сильнее выражена торийская окраска, что, быть может, объясняется только тем обстоятельством, что виги как правящая партия прежде всего подлежали критике. Во всяком случае, всё, что находится в упомянутой небольшой работе, содержится и в «Прошлом и настоящем», но в более ясной, развёрнутой форме и с более решительным подчёркиванием выводов, что, следовательно, избавляет нас от необходимости критики книги «Чартизм».
«Прошлое и настоящее» — это параллель между Англией XII века и Англией XIX века. Книга состоит из четырёх разделов, озаглавленных: «Вступление», «Монах в старину», «Рабочий нового времени», «Гороскоп». — Пройдём последовательно по всем этим- разделам. Я не могу противостоять искушению перевести наилучшие из удивительно ярких мест, часто встречающихся в этой книге. За критикой же дело не станет.
Первая глава вступления называется «Мидас».
«Положение Англии… по справедливости считается одним из самых угрожающих и вообще самых необычных, какие когда-либо видел свет. Англия изобилует всякого рода богатствами, и всё же Англия умирает от голода. В неизменном изобилии зеленеет и цветёт земля Англии, волнуясь золотой нивой, густо усеянная мастерскими со всякого рода орудиями труда, с пятнадцатью миллионами рабочих, слывущих самыми сильными, искусными и усердными, каких когда-либо знала наша земля; эти люди находятся среди нас; работа, исполненная ими, плоды, созданные их руками, имеются тут в избытке, всюду в самом пышном изобилии, — и вот, словно по волшебству, раздаётся зловещее повеление: «Не прикасайтесь к ним, вы, рабочие, и вы, занятые делом господа, а также и вы, праздные господа; никто из вас не смеет их тронуть, никто из вас не смеет ими насладиться — это заколдованные плоды!»».
Запрет этот прежде всего касается рабочих. В 1842 г. в Англии и Уэльсе насчитывалось 1430000 пауперов, из которых 220000 были заперты в работных домах, в бастилиях для бедных, как называет их народ. — Спасибо гуманным вигам! — В Шотландии нет закона о бедных, но бедняков масса. — Ирландия, к слову сказать, может похвастать чудовищным числом — 2300000 пауперов.
«Перед судом присяжных в Стокпорте (Чешир) обвинялись мать и отец и были признаны виновными в том, что они отравили троих своих детей с целью обманным образом получить с похоронного общества по три фунта восемь шиллингов за смерть каждого ребёнка, и официальные власти, говорят, намекали, что этот случай не единственный, что, быть может, было бы лучше не вдаваться в подробное расследование этого дела… Такие примеры — это своего рода высочайшая горная вершина, вырисовывающаяся на горизонте; под ней лежит целая горная местность и равнина, еще не открывшаяся взору. — Человеколюбивые мать и отец сказали друг другу: что же нам делать, чтобы избежать голодной смерти? Мы дошли до крайности здесь, в нашем тёмном подвале, а помощь далека. Увы, тяжёлые события происходят в башне голода Уголино: горячо любимый крошка Гаддо падает замертво на колени своего отца! — Стокпортские родители, подумав, сказали: бедный наш голодный малютка Том, целый день он с плачем просит хлеба, ему суждено видеть в этой жизни одно только горе и ничего хорошего, — что если бы он сразу избавился от страданий, а мы, быть может, сохранили бы свою жизнь? Подумали, сказали и, наконец, решились. И вот Тома нет в живых, все деньги истрачены и проедены; чья теперь очередь, бедного голодного крошки Джека или бедного голодного крошки Вилли? — О, как мучительны эти поиски путей и средств! — В осаждённых городах, среди страшных развалин павшего от божьего гнева Иерусалима, было пророчество: несчастные женщины своими руками будут готовить себе в пищу собственных детей. Мрачная фантазия древнего еврея не могла себе представить более ужасной бездны нужды; это было последним пределом для униженного, богом проклятого человека. А мы здесь, в современной Англии… среди избытка богатства, — неужели и мы идём к этому? Каким образом это случилось? Отчего это произошло, почему это должно было так сложиться?»
Это было в 1841 году. Я мог бы добавить, что пять месяцев назад в Ливерпуле была повешена Бетти Юлс из Болтона, которая по тем же самым побуждениям отравила троих собственных и двух неродных детей.
Так живётся беднякам. Как же обстоит дело с богатыми?
«Эта цветущая промышленность со своим изобилием богатства до сих пор никого ещё не обогатила; это — заколдованное богатство, и оно не принадлежит никому. Мы можем тратить тысячи, где прежде тратили сотни, но на эти деньги мы не можем купить ничего хорошего. — Иные едят более тонкие лакомства, пьют более дорогие вина, но даёт ли это большее счастье? Разве они лучше, красивее, сильнее, мужественнее? Разве стали они, хотя бы, как они говорят, «счастливее»?»
Не стал счастливее занятый делом господин, не стал счастливее тунеядствующий господин, т. е. родовитый землевладелец, —
«так для кого же это богатство, богатство Англии? Кому, оно даёт благословение, кого делает счастливее, красивее, умнее, лучше? Пока — никого. Наша преуспевающая промышленность до сих пор ни в чём не преуспела; среди пышного изобилия народ умирает с голоду; меж золотых стен и полных житниц никто не чувствует себя обеспеченным и удовлетворённым. — Мидас страстно желал золота и оскорбил Олимп. Он получил золото; всё, чего он ни касался, обращалось в золото, но от этого он, со своими длинными ушами, мало выиграл. Мидас возвёл хулу на небесную музыку. Мидас оскорбил Аполлона и богов, и боги исполнили его желание и дали ему в придачу пару длинных ушей, — тоже недурная прибавка. Какая глубокая истина в этих старых легендах!»
«Как верна», — продолжает Карлейль во второй главе, — «другая старая легенда о сфинксе: природа — это сфинкс, богиня, но не совсем ещё освобождённая, наполовину ещё погружённая в животное состояние, лишённая духовности; с одной стороны, она — порядок, мудрость, но вместе с тем и мрак, дикость, роковая необходимость».
Природа — сфинкс («немецкий мистицизм», — говорят англичане при чтении этой главы) ставит перед каждым человеком и каждой эпохой вопрос. Счастлив тот, кто правильно на него ответит; а кто не ответит или ответит неправильно, тот попадёт в звериные лапы сфинкса, вместо прекрасной невесты он найдёт свирепую львицу. И то же самое происходит с нациями: можете ли вы разрешить загадку судьбы? И все несчастные народы, как и все несчастные индивиды, дали неверный ответ на этот вопрос, приняв видимость за истину; они пренебрегли вечными внутренними фактами вселенной из-за внешних преходящих форм их проявления; так именно поступила и Англия. Англия, — как говорит Карлейль в последующем, — стала добычей атеизма, и нынешнее её положение является необходимым следствием этого факта. Мы будем об этом говорить позже, а пока заметим лишь, что Карлейль мог бы ещё дальше продолжить своё сравнение со сфинксом, если эту легенду понимать в вышеуказанном пантеистическо-старошеллинговском смысле; как и в легенде, решением загадки, притом решением в самом широком смысле, является ныне человек. И эта загадка будет разрешена.
Следующая глава даёт нам такое описание манчестерского восстания в августе 1842 года:
«Около миллиона голодных рабочих поднялись, вышли на улицу — и остановились. Что же ещё было им делать? Обиды и жалобы этих людей были горьки, невыносимы, их гнев в то же время справедлив; но кто послужил причиной этих жалоб и от кого ждать помощи? У нас есть враги, но мы не знаем, кто они и что они; у нас есть друзья, но мы не знаем, где они. Как же нам быть: напасть ли на кого-нибудь, застрелить ли кого-нибудь или самим погибнуть от чьей-нибудь пули? О, если бы этот проклятый невидимый оборотень, который незримо высасывает кровь нашу и кровь наших близких, только бы принял образ, пусть он явился бы перед нами гирканским тигром, бегемотом хаоса, самим сатаной, пусть это будет какой угодно образ, лишь бы мы могли увидеть его, лишь бы мы могли его схватить!»
Но несчастье рабочих во время восстания летом 1842 г. в том и заключалось, что они не знали, против кого им надо бороться. Их бедствие было социальным, а социальные бедствия нельзя отменить так,
