Собрание сочинений, том 8

Со 2 декабря прошлого года весь интерес, который только способна возбудить иностранная или, по крайней мере, европейская политика, привлек к себе удачливый и беззастенчивый игрок — Луи-Наполеон Бонапарт. «Что он предпринимает? Собирается ли он воевать и с кем? Собирается ли он вторгнуться в Англию?» Эти вопросы непременно ставятся всюду, где только обсуждаются европейские дела.

И действительно, есть что-то поразительное в том, что произошло: сравнительно безвестный авантюрист, вознесенный игрой случая на пост главы исполнительной власти великой республики, захватывает между заходом и восходом солнца важнейшие пункты столицы, выметает парламент точно мусор, за два дня подавляет восстание в столице, в течение двух недель усмиряет волнения в провинции, навязывает себя в результате показных выборов целому народу и немедленно же устанавливает конституцию, вручающую ему всю власть в государстве. Подобного случая и подобного позора не знал еще ни один народ, с тех пор как преторианские легионы гибнущего Рима выставили Империю на торги, продавая ее тому, кто больше заплатит. И вот буржуазная пресса Англии от «Times» до «Weekly Dispatch»[110], начиная с декабрьских дней, не упускала ни одного случая, чтобы не излить свое добродетельное негодование по адресу военного деспота, предателя, уничтожившего свободу в своей стране, душителя печати и т. п.

Однако, относясь к Луи-Наполеону со всем презрением, какого он заслуживает, мы все же не думаем, чтобы органу рабочего класса[111] подобало присоединяться к этому хору крикливых хулителей, участники которого — газеты биржевых дельцов, хлопчатобумажных лордов и земельных аристократов — стараются превзойти друг друга в отборной брани. Этим джентльменам не мешало бы напомнить настоящее положение вещей. Они имеют все основания вопить, так как все, что Луи-Наполеон отобрал у других, он отнял не у рабочего класса, а именно у тех классов, чьи интересы в Англии представляет вышеупомянутая часть прессы. Это не значит, что Луи- Наполеон с таким же удовольствием не ограбил бы и рабочий класс, отобрав у него все, что только мог бы пожелать. Дело в том, что в декабре прошлого года у французского рабочего класса нечего было грабить, ибо все, что можно было у него отнять, уже было отнято в течение трех с половиной лет парламентского правления буржуазии после великого поражения в июне 1848 года. Действительно, что еще оставалось отнять у рабочих накануне 2 декабря! Избирательное право? — Они были лишены его майским избирательным законом 1850 года. Право собраний? — Оно давно было сделано монополией «надежных» и «благонамеренных» классов общества. Свободу печати? — Подлинная пролетарская печать была потоплена в крови повстанцев — участников великой июньской битвы, а тень этой печати, пережившая ее на некоторое время, давно исчезла под гнетом законов о затыкании рта, которые пересматривались и совершенствовались каждой последующей сессией Национального собрания [112]. Их оружие? — Были использованы все предлоги, чтобы добиться исключения из национальной гвардии всех рабочих и сохранения оружия только в руках более состоятельных классов общества.

Таким образом, к моменту недавнего coup d'etat {государственного переворота. Ред.}  рабочему классу было весьма мало — да едва ли вообще было — что терять в области политических прав. Зато, с другой стороны, — класс средней и крупной буржуазии обладал в это время всей полнотой политической власти. Ему принадлежала печать, право собраний, право ношения оружия, избирательное право, парламент. Легитимисты и орлеанисты, землевладельцы и держатели государственных ценных бумаг, после тридцатилетней борьбы обрели, наконец, нейтральную почву в республиканской форме правления. И для этого класса, действительно, было весьма тяжело насильственно лишиться всего этого в течение каких-нибудь нескольких часов и быть сразу же в политическом отношении низведенным до такого же ничтожного состояния, до какого сам он довел рабочих. Вот та причина, вследствие которой английская «респектабельная» печать пришла в такую ярость по поводу беззаконных и гнусных действий Луи-Наполеона. До тех пор, пока столь же гнусные действия, либо со стороны исполнительной власти, либо со стороны парламента, были направлены против рабочего класса, они, разумеется, считались вполне законными, но как только подобная политика была распространена на «людей лучшего сорта», на «интеллектуальный цвет нации», это оказалось совсем другим делом, и каждому поборнику свободы надлежало возвысить свой голос в защиту «принципа».

Итак, 2 декабря борьба велась главным образом между буржуазией и Луи-Наполеоном, представителем армии. Что Луи-Наполеон понимал это, видно из отданных по армии во время боев 4 декабря приказов стрелять главным образом в «хорошо одетых господ». Достославная битва на бульварах достаточно известна, и нескольких залпов по закрытым окнам и безоружным буржуа оказалось совершенно достаточно для того, чтобы пресечь всякие попытки к сопротивлению со стороны парижской буржуазии.

С другой стороны, хотя у рабочего класса и нельзя уже было больше отнять какие-либо непосредственные политические права, он отнюдь не был незаинтересованной стороной в этом деле. Прежде всего, ему пришлось упустить крупный шанс, который он имел бы в мае 1852 г., когда истекал срок полномочий одновременно для всех органов государственной власти и когда в первый раз после июня 1848 г. он мог надеяться на получение широкой арены для борьбы. Далее, поскольку он стремился к политическому господству, он не мог допустить какой-либо насильственной перемены правления без своего обязательного вмешательства в спор между борющимися сторонами в качестве верховного арбитра, заставляющего их считаться со своей волей, как с законом страны. Таким образом, он не мог упустить возможности показать двум враждующим силам, что на поле битвы имеется еще третья сила, которая, если даже она временно и удалена с арены официальных и парламентских состязаний, тем не менее всегда готова выступить, как только место действия будет перенесено в ее собственную сферу — на улицу. Но не следует забывать, что даже в этом случае пролетарская партия боролась бы в весьма невыгодных условиях. Если бы она восстала против узурпатора, разве не оказалось бы, что она в сущности отстаивает и подготовляет восстановление и диктатуру того самого парламента, который проявил себя как ее самый беспощадный враг? А если бы она сразу же объявила себя сторонницей революционного правительства, не напугала бы она — как это действительно имело место в провинции — буржуазию настолько, чтобы побудить ее пойти на союз с Луи-Наполеоном и армией? Кроме того, следует помнить, что та часть революционного рабочего класса, которая составляла его подлинную мощь, его цвет, была либо перебита во время июньского восстания, либо же, после июньских событий, сослана или брошена в тюрьмы под бесчисленными предлогами всякого рода. И, наконец, существовал такой фактор, который уже сам по себе обеспечивал Наполеону нейтралитет громадного большинства рабочего класса: промышленность и торговля были в превосходном состоянии, а англичанам достаточно хорошо известно, что, когда рабочие полностью обеспечены работой и приличной оплатой труда, нельзя вызвать волнений, тем более революции.

В Англии теперь принято говорить, что французы превратились в старых баб, так как иначе они не потерпели бы подобного обращения. Я охотно допускаю, что как нация французы в настоящий момент заслуживают таких украшающих эпитетов. Но нам всем известно, что французы в своих мнениях и поступках больше поддаются влиянию успеха, чем какая-либо другая цивилизованная нация. Как только ходу событий в этой стране придается определенное направление, они без сопротивления следуют ему до тех пор, пока на этом пути не будут достигнуты крайние пределы. Июньское поражение 1848 г. придало такой контрреволюционный курс Франции и через ее посредство всему континенту. Образование в настоящий момент наполеоновской Империи является только венцом длинного ряда побед контрреволюции, заполнивших три последние года. Следует ожидать, что, попав однажды на наклонную плоскость, Франция будет катиться вниз, пока не достигнет дна. Насколько она близка ко дну, сказать не легко, но то, что она стремительно приближается к нему, видно каждому. И если прошлая история Франции не будет опровергнута будущими действиями французского народа, то мы можем спокойно ожидать, что чем глубже падение, тем неожиданнее и тем поразительнее будут его последствия. События в наше время следуют одно за другим с поразительной быстротой, и то, для чего прежде нации требовалось целое столетие, в настоящее время легко совершается в несколько лет. Старая Империя продержалась четырнадцать лет; императорскому орлу чрезвычайно повезет, если это возрожденное в самом жалком виде произведение искусства продержится столько же месяцев. А затем?