Чтобы довершить путаницу идей, царившую в Германии после 1830 г., эти элементы политической оппозиции перемешивались с плохо переваренными университетскими воспоминаниями о немецкой философии и с превратно понятыми обрывками французского социализма, в особенности сен-симонизма. Клика писателей, распространявшая эту разнородную смесь идей, сама претенциозно окрестила себя «Молодой Германией» или «Современной школой»[10]. Впоследствии они раскаялись в грехах своей молодости, но нисколько не усовершенствовали своего литературного стиля.
Наконец, и немецкая философия, этот наиболее сложный, но в то же время и надежнейший показатель развития немецкой мысли, встала на сторону буржуазии, когда Гегель в своей «Философии права»[11] объявил конституционную монархию высшей и совершеннейшей формой правления. Иными словами, он возвестил о близком пришествии отечественной буржуазии к власти. После его смерти его школа не остановилась на этом. Более радикальное крыло его последователей, с одной стороны, подвергло всякое религиозное верование испытанию огнем строгой критики, которая до самого основания потрясла древнее здание христианства, а с другой стороны, оно выдвинуло более смелые политические принципы по сравнению с теми, какие до того времени доводилось слышать немецкому уху, и попыталось воздать должное славной памяти героев первой французской революции. Правда, темный философский язык, в который облекались эти идеи, затуманивал ум как автора, так и читателя, зато он застилал и цензорские очи, и потому писатели-«младогегельянцы» пользовались такой свободой печати, какой не знала ни одна из прочих отраслей литературы.
Таким образом, было очевидно, что в общественном мнении Германии совершалась большая перемена. Громадное большинство тех классов, которым их образование или жизненное положение позволяло даже при абсолютной монархии приобрести кое-какие политические знания и выработать некоторое подобие самостоятельных политических убеждений, постепенно объединилось в одну мощную фалангу оппозиции против существующего режима. Высказывая свое суждение по поводу медленности политического развития в Германии, никто не должен упускать из виду, как трудно было составить себе правильные представления по любому вопросу в такой стране, где все источники знания подчинены были правительству, где ни в одной сфере — от школ для бедных и воскресных школ вплоть до газет и университетов — ничто не могло быть сказано, преподано, напечатано и опубликовано без предварительного официального соизволения. Возьмем, например, Вену. Жители Вены, которые в отношении способности к труду и промышленному производству не уступают, пожалуй, никому в Германии, а по живости ума, мужеству и революционной энергии показали себя значительно выше всех, все же оказались более невежественными в отношении понимания своих истинных интересов и наделали во время революции больше ошибок, чем кто-либо другой. Это в очень значительной мере происходило вследствие того почти полного невежества в самых простых политических вопросах, в котором правительству Меттерниха удавалось держать население.
Не требуется дальнейших объяснений, почему при таком режиме политические знания были почти исключительной монополией тех классов общества, которые были в состоянии оплачивать контрабандную доставку их в страну, в особенности тех, интересы которых больше всего затрагивались существующим порядком вещей, а именно промышленных и торговых классов. Поэтому они первые выступили объединенными силами против дальнейшего сохранения более или менее замаскированного абсолютизма, и время их вступления в ряды оппозиции следует считать началом действительно революционного движения в Германии.
Оппозиционное пронунциаменто немецкой буржуазии можно датировать 1840 годом — годом смерти прежнего прусского короля
Но если Людовик XVI, «Людовик Желанный», был обыкновенным, непритязательным простаком, сознававшим отчасти свое собственное ничтожество, человеком без каких-либо определенных идей, руководившимся преимущественно привычками, приобретенными во время своего воспитания, то «Фридрих-Вильгельм Желанный» был человеком совсем другого склада. Слабохарактерностью он несомненно превосходил свой французский оригинал, но у него были и свои собственные претензии и свои собственные убеждения. Он по-дилетантски познакомился с начатками большинства наук и потому возомнил себя достаточно знающим для того, чтобы по всякому вопросу считать свое суждение окончательным. Он был убежден, что является первоклассным оратором, и несомненно в Берлине не было ни одного коммивояжера, который мог бы превзойти его в обилии мнимых острот и неистощимом потоке красноречия. Но, что важнее всего, у него были свои собственные убеждения. Он ненавидел и презирал бюрократический элемент прусской монархии, но лишь потому, что все его симпатии принадлежали феодальному элементу. Один из основателей и главных деятелей «Berliner politisches Wochenblatt», так называемой исторической школы (школы, которая питалась идеями Бональда, Де Местра и других писателей из первого поколения французских легитимистов)[12], он стремился к возможно более полному восстановлению господствующего положения дворянства в обществе. Король — это первый дворянин в своем королевстве; его окружает, прежде всего, блестящий двор — могущественные вассалы, князья, герцоги и графы, а затем многочисленное и богатое низшее дворянство. Он по своему собственному благоусмотрению царствует над своими верными горожанами и крестьянами как глава законченной иерархии общественных рангов или каст, из которых каждая обладает своими особыми привилегиями и должна быть отделена от остальных почти непреодолимым барьером происхождения или прочно и неизменно установленного общественного положения; при этом все эти касты или «сословия королевства» должны своей силой и влиянием до такой степени точно уравновешивать друг друга, чтобы за королем сохранялась полная свобода действий. Таков был тот beau ideal
Потребовалось известное время для того, чтобы прусская буржуазия, не особенно искушенная в теоретических вопросах, раскрыла истинный характер намерений короля. Но она очень быстро заметила его расположение к вещам, которые представляли собой прямую противоположность тому, что было желательно ей. Как только смерть отца «развязала язык» новому королю, он стал заявлять о своих намерениях в бесчисленных речах. И каждая его речь, каждый его поступок все более лишали его симпатий буржуазии. Это не обеспокоило бы его, не будь нескольких неумолимых и тревожных фактов, которые нарушали его поэтические грезы. Романтика, увы, довольно слаба в арифметике, и феодализм еще со времен Дон-Кихота всегда просчитывался! Фридрих-Вильгельм IV чересчур хорошо усвоил то презрение к звонкой монете, которое искони было благороднейшей наследственной чертой потомков крестоносцев. При вступлении на престол он нашел дорогостоящую, хотя и по-скаредному организованную правительственную систему и умеренно наполненную государственную казну. Через два года исчезли бесследно все излишки, потраченные на придворные балы, высочайшие путешествия, дарения, пособия впавшим в нужду, обносившимся и жадным дворянам и т. д. Обычных налогов уже не хватало на покрытие потребностей как двора, так и правительства. И вот его величество скоро попал в тиски между явным дефицитом и законом 1820 г., который объявлял неправомерным выпуск всякого нового займа и всякое увеличение существующих налогов без согласия «будущего народного представительства». Этого народного представительства не существовало; новый король был еще менее склонен создавать его, чем даже его отец, а если бы он и был склонен к этому, то он не мог не знать, что со времени его вступления на престол общественное мнение поразительным образом изменилось.
Действительно, буржуазия, которая отчасти надеялась, что новый король немедленно дарует конституцию, провозгласит свободу печати, введет суды присяжных и т. д. и т. д. — словом, сам возглавит ту мирную революцию, которая нужна была буржуазии, чтобы достигнуть политической власти, — эта буржуазия поняла свое заблуждение и яростно обрушилась на короля. В Рейнской провинции, а также в большей или меньшей мере и во всей Пруссии негодование ее было так велико, что она, испытывая в своей собственной среде недостаток в людях, способных представлять ее в печати, пошла даже на союз с крайним
