отступление за Луару; сосредоточившись в этом районе, французы будут все еще достаточно сильны, чтобы представлять опасность для вторгшейся армии, ослабленной и разделенной благодаря окружению Парижа, или же, чтобы пробиться в Париж. Одним словом, обход через Бельгию, благодаря укреплению Парижа, перестает быть опасным; влияние этого обхода уже не будет решающим; отрицательные моменты, которые обход влечет за собой, и средства, которые надо ему противопоставить, теперь уже легко поддаются учету.
Мы хорошо сделаем, последовав примеру французов. Вместо того, чтобы позволить оглушать себя криками о необходимости владений вне Германии, которые день ото дня становятся для Германии все менее прочными, мы поступили бы гораздо лучше, если бы, заранее подготовились к тому неизбежному моменту, когда откажемся от Италии. Чем раньше будут заложены необходимые нам в таком случае укрепления, тем лучше. Где и как их надо разместить, об этом говорить больше того, что уже в общих чертах сказано выше, не наше дело. Не нужно только впадать в иллюзию и строить заграждающие укрепленные пункты и пренебрегать в расчете на эти пункты единственным типом укреплений, который дал бы возможность отступающей армии остановиться, именно: укрепленным лагерем и группами крепостей на реках.
IV
Мы теперь увидели, к чему ведет теория «естественных границ», выдвинутая проповедниками идеи «великой среднеевропейской державы». Такое же право, которое Германия имеет на По, Франция имеет на Рейн. Если Франции не следует ради хорошей военной позиции присоединять к себе 9 миллионов валлонов, нидерландцев и немцев, то и мы не имеем также никакого права из-за военной позиции порабощать 6 миллионов итальянцев. И эта естественная граница, река По, в конце концов является лишь только военной позицией, и только поэтому, говорят нам, Германия должна ее удерживать.
Теория «естественных границ» кладет конец и шлезвиг-гольштейнскому вопросу одним лозунгом: Danmark til Eideren! Дания до Эйдера![136] Чего же другого требуют себе датчане, как не своих
Теория «естественных границ» требует с тем же самым правом, как для Германии По, для России Галицию и Буковину в такое округление в сторону Балтийского моря, которое включает по меньшей мере весь прусский правый берег Вислы. А спустя немного лет Россия с тем же правом сможет предъявить требование на то, что естественной границей русской Польши является река Одер.
Теория «естественных границ», примененная к Португалии, требует расширения этой страны до Пиренеев и позволяет включить всю Испанию в состав Португалии.
Уж если принимать во внимание законы вечной справедливости, то естественная граница княжества Рейс-Грейц-Шлейц-Лобенштейн[137] также должна расшириться по меньшей мере до границ Германского союза или даже больше того — до По, а может быть, и до Вислы. Ведь княжество Рейс-Грейц-Шлейц-Лобенштейн имеет такие же претензии на осуществление своих прав, как и Австрия.
Если теория «естественных границ», т. е. границ, основывающихся исключительно на военных соображениях, верна, то каким же именем должны мы тогда назвать немецких дипломатов, которые на Венском конгрессе поставили нас перед угрозой войны немцев против немцев, позволили лишить нас линии Мааса, оставили открытой немецкую восточную границу и предоставили иностранцам определить внешние границы Германии и перекроить ее внутри? По правде сказать, ни одна страна не имеет столько оснований жаловаться на Венский конгресс, как Германия; но если мы подойдем к вопросу с точки зрения естественных границ, то как тогда будет выглядеть репутация тогдашних германских государственных мужей? А между тем, те самые люди, которые защищают теорию естественных границ на реке По, живут наследием дипломатов 1815 г. и продолжают традиции Венского конгресса.
Не угодно ли вам один из примеров этого?
Когда Бельгия в 1830 г. отделилась от Голландии[138], то подняли крик именно те самые люди, которые ныне из Минчо делают вопрос жизни и смерти. Они кричали караул по поводу расчленения соседней сильной нидерландской державы, которая должна была служить бастионом против Франции и — так крепок еще предрассудок даже после двадцатилетнего опыта! — взять на себя обязательство противопоставить вобановскому поясу крепостей, бывшему несомненно в своем роде грандиозным сооружением, тоненькую ленточку крепостей. Великие державы будто бы боялись, что в одно прекрасное утро Аррас, Лилль, Дуэ и Валансьенн окажутся в Бельгии со всеми своими бастионами, полулюнетами, люнетами и устроятся там по-домашнему! Представители этого страдающего ограниченностью направления, с которым мы в данной работе боремся, сетовали тогда, что Германия находится в опасности, так как Бельгия, будучи лишь безвольным придатком Франции, неизбежно является врагом Германии, и что ценные крепости, построенные на немецкие (т. е. отнятые у французов) деньги в качестве защиты против Франции, могут быть теперь использованы французами против нас. Французская граница, говорили они, оказалась продвинутой вплоть до Мааса и Шельды и за эти реки; долго ли ждать, пока она окажется у Рейна! Большинство из нас еще совсем отчетливо помнит эти причитания. Что же произошло в действительности? С 1848 г., а особенно со времени бонапартистской реставрации, Бельгия все решительнее отворачивается от Франции и сближается с Германией. В настоящее время Бельгию даже можно рассматривать уже как иностранного члена Германского союза. И что делали бельгийцы, когда они заняли своего рода оппозицию по отношению к Франции? Они срыли все те крепости, которые свыше были навязаны стране мудростью Венского конгресса, как
Та самая мудрая политика, которая в 1830 г. хотела силой удержать католическую, говорящую преимущественно по-французски Бельгию прикованной к Голландии, стране протестантской, говорящей на голландском языке, эта же самая мудрая политика хочет с 1848 г. держать Италию насильно под австрийским игом и нас, немцев, сделать ответственными за действия Австрии в Италии. И все это исключительно из страха перед Францией. Весь патриотизм этих господ, по-видимому, заключается в том, что они приходят в лихорадочное возбуждение, как только речь заходит о Франции. Они, кажется, еще до сих пор не оправились от тех ударов, которые 50 и 60 лет назад нанес им старый Наполеон. Мы, конечно, не принадлежим к числу тех людей, которые недооценивают военной силы Франции. Мы отлично знаем, например, что ни одна армия в Германии не может сравниться с французской в отношении легкой пехоты, опыта и искусства в малой войне, а также в отношении некоторых сторон артиллерийской науки. Но когда люди сначала хвалятся наличием 1200000 немецких солдат, как будто те уже стоят наготове как шахматные фигурки, которыми д-р Кольб играет партию в шахматы с Францией на Эльзас и Лотарингию[139], и когда те же люди потом в каждом отдельном случае проявляют такую нерешительность, как будто само собой разумеется, что эти 1200000 солдат должны быть разбиты наголову вдвое меньшим числом французов, если только они не укроются на неприступных позициях, — тогда действительно пора потерять терпение. Мы считаем своевременным в противовес этой политике пассивной обороны напомнить, что если Германия в общем и целом осуждена на оборону с применением контрударов, то все же наиболее действенной является активная оборона, которая ведется наступательно. Своевременно напомнить, что мы достаточно часто доказывали свое превосходство перед французами и другими нациями именно в наступлении.
«Впрочем, духу наших войск свойственна атака, и это как раз очень хорошо», — говорит Фридрих Великий о своей пехоте[140].
А о том, как умела атаковать его конница, могли бы свидетельствовать Росбах, Цорндорф и Хоэнфридеберг[141]. Лучшим свидетельством того, как умела наступать германская пехота в 1813 и 1814 гг., является известная инструкция Блюхера, изданная в начале похода 1815 года:
«Так как опыт научил нас тому, что французская армия не выдерживает штыковой атаки наших
