палачей. Когда 31 октября 1870 г. пролетарская национальная гвардия Парижа застигла врасплох правительство обороны в ратуше и взяла его в плен, эти люди, сами назначившие себя на министерские посты, эти gens de paroles[люди слова. Ред.], как один из них же, Пи-кар, недавно назвал их, дали честное слово, что они уступят место Коммуне. Выпущенные после этого на волю, они бросили бретонцев Трошю против своих слишком доверчивых победителей. Впрочем, один из них, г-н Тамизье, сложил с себя звание главнокомандующего национальной гвардией. Он отказался нарушить данное им честное слово. Тогда снова настал час Клемана Тома. Он был назначен вместо Тамизье главнокомандующим национальной гвардии. Это был самый подходящий человек для выполнения «плана» Трошю. Он никогда не воевал против пруссаков; он воевал против национальной гвардии, которую дезорганизовывал, раскалывал, на которую клеветал, отстраняя всех офицеров, враждебных «плану» Трошю, науськивая одну часть национальной гвардии на другую, жертвуя ею в «вылазках», организованных им с таким расчетом, чтобы выставить ее на посмешище. Преследуемый призраками своих июньских жертв, этот человек, не занимавший никакого официального поста, непременно должен был вновь появиться на военной сцене 18 марта, когда он почуял, что приближается новая резня парижского народа, Он пал жертвой суда Линча в первый момент народного возмущения. Люди, которые отдали Париж на милость decembriseur Винуа, чтобы умертвить республику и получить pot-de-vin, предусмотренные для них в сделке, заключенной Пуйе-Кертье, подняли теперь крик: убийцы, убийцы! Их вопли были подхвачены европейской печатью, столь жадной до крови «пролетариев». В «помещичьей палате» был инсценирован фарс истерической «чувствительности», и, теперь так же, как и прежде, трупы их друзей были для них самым желанным оружием против их врагов. На Париж и Центральный комитет была возложена ответственность за инцидент, который произошел помимо их воли. Известно, как в июньские дни 1848 г. «люди порядка» подняли на всю Европу крик негодования против инсургентов по поводу убийства парижского архиепископа. Уже тогда они отлично знали, из свидетельских показаний г-на Жакме, генерального викария архиепископа, сопровождавшего его на баррикады, что епископ был застрелен солдатами Кавеньяка, а не восставшими, но его труп сослужил для них службу. У нынешнего парижского архиепископа, г-на Дарбуа, взятого Коммуной в числе других заложников для самозащиты против диких зверств версальского правительства, возникло странное опасение — это явствует из его письма к Тьеру, — что папаша Транснонен [388] весьма не прочь поспекулировать его трупом, как объектом священного негодования. Почти не проходило дня, чтобы версальские газеты не сообщали о его казни, которая ввиду непрекращавшихся зверств и нарушения всех правил ведения войны со стороны «людей порядка» была бы уже санкционирована всяким другим правительством, кроме правительства Коммуны. Едва версальское правительство одержало первый военный успех, как капитан Демаре, который во главе своих жандармов убил рыцарски великодушного Флуранса, получил орден от Тьера. Флуранс 31 октября спас жизнь членам правительства «обороны». Ви-нуа, бежавший из Парижа (беглец), был награжден большим крестом ордена Почетного легиона за то, что он расстрелял внутри линии редутов взятого в плен нашего храброго товарища Дюваля, а также за второй подвиг, состоявший в том, что он расстрелял около десятка взятых в плен отрядов линейных войск, присоединившихся к парижскому народу, и за то, что он «декабрьскими приемами»[389] положил начало нынешней гражданской войне. Генерал Галиффе — «супруг той очаровательной маркизы, туалеты которой на балах- маскарадах были одним из чудес империи», по деликатному выражению одного из лондонских газетных писак — «захватил врасплох» близ Рюэя капитана, лейтенанта и рядовых национальной гвардии и тут же расстрелял их всех, после чего немедленно издал прокламацию, в которой прославлял сам себя за этот подвиг. Таковы немногие из тех убийств, о которых официально сообщало и которыми гордилось версальское правительство. 25 солдат 80-го линейного полка были расстреляны как «бунтовщики» солдатами 75-го полка.
«Всякий, кто был захвачен в мундире регулярных войск среди коммунистов, расстреливался на месте без малейшей пощады. Правительственные войска проявляли невиданную жестокость».
«Г-н Тьер сообщил Национальному собранию ободряющие подробности смерти Флуранса». Версаль. 4 апреля. Тьер, этот уродливый карлик, сообщает о своих пленниках, доставленных в Версаль (в своей прокламации):
«Никогда опечаленный взор честных людей» (молодцов Пьетри!) «еще не видел более бесчестных представителей бесчестной демократии».
«Винуа протестует против пощады восставшим офицерам и рядовым».
6 апреля появился декрет Коммуны о репрессиях (и заложниках):
«Принимая во внимание, что версальское правительство открыто попирает законы человечности и законы ведения войны и что оно виновно в ужасах, какими не запятнали себя даже чужеземные завоеватели Франции... постановляется и т. д.» (следуют пункты)[390].
5 апреля. Прокламация Коммуны.
«Ежедневно версальские бандиты убивают или расстреливают наших пленных, и ежечасно мы узнаем о совершении нового убийства... Народ, даже в своем гневе, ненавидит кровопролитие, как ненавидит и гражданскую войну, но его долг — защитить себя от зверских покушений своих врагов, и чего бы это ни стоило, отныне будет — око за око и зуб за зуб»[391].
«Полицейские, сражающиеся против Парижа, получают по 10 франков в день».
Версаль. 11 апреля. Ужасающие подробности о хладнокровных расстрелах пленных, не перебежчиков, передаваемые с явным удовольствием старшими офицерами и другими очевидцами.
В своем письме к Тьеру Дарбуа протестует
«против чудовищных эксцессов, усугубляющих ужас нашей братоубийственной войны». В таком же духе пишет Дегерри (священник церкви Ла-Мадлен):
«Эти казни вызывают великий гнев в Париже и могут привести к страшным репрессиям». «Так, уже принято решение в ответ на каждую новую казнь казнить двоих из многочисленных заложников, которых держат в своих руках. Судите же, до какой степени настоятельно и безусловно необходимо то, чего я добиваюсь от вас как священник».
Среди этих ужасов Тьер пишет префектам: «L'Assemblee siege paisiblement». (Elle aussi a le coeur leger.) [«Собрание мирно заседает» (Оно тоже относится к событиям с легким сердцем). — Здесь обыгрывается выражение председателя совета министров Оливье, заявившего накануне объявления войны Пруссии, что он «с легким сердцем» берет на себя ответственность за войну. Ред.].
Тьер и комиссия из пятнадцати депутатов «помещичьей палаты»[392] с хладнокровным бесстыдством «официально опровергают» сообщения о «мнимых массовых казнях а репрессиях, приписываемых версальским войскам». Но папаша Транснонен в своем циркуляре от 16 апреля по поводу бомбардировки Парижа пишет:
«Если и было сделано несколько пушечных выстрелов, то не версальской армией, а некоторыми инсургентами, которые хотели показать, что они сражаются, хотя на деле они боялись нос показать».
Тьер доказал, что он превосходит своего героя, Наполеона I, по крайней мере в одном — в печатании лживых бюллетеней. (Разумеется, Париж бомбардирует сам себя, чтобы иметь возможность клеветать на г-на Тьера!)
В ответ на эти чудовищные провокации бонапартовских мошенников Коммуна ограничилась тем, что взяла заложников и пригрозила репрессиями, но ее угрозы остались мертвой буквой! Даже жандармы, переряженные в офицеров, даже захваченные в плен полицейские, при которых были найдены разрывные бомбы, не были преданы военному суду! Коммуна отказалась запачкать свои руки кровью этих гнусных ищеек!
За несколько дней до 18 марта Клеман Тома представил военному министру Лефло план разоружения трех четвертей национальной гвардии.
«Цвет парижской черни, — заявил он, — сосредоточился вокруг Монмартра и действует заодно с Бельвилем».
