от 16 сентября. В этой газете в статье, опубликованной за подписью Пауля Эрнста, я нахожу следующее место:
«И если Энгельс называет теперь нашу оппозицию «бунтом студентов», то я прошу его все-таки указать, где мы отстаивали взгляды, отличающиеся от его собственных и от взглядов самого Маркса; и если я охарактеризовал нашу парламентскую социал-демократию как частично весьма мелкобуржуазную, то пусть Энгельс только посмотрит, что он сам писал в 1887 г. в предисловии к своему «Жилищному вопросу»».
Мое общение с немецкими писателями уж много лет обогащает меня весьма диковинным опытом. Но, по-видимому, этому общению суждено стать еще более приятным. Я обязан, видите ли, указать г-ну Паулю Эрнсту, где «мы» отстаивали взгляды, отличающиеся и т. д. Что касается «нас», то есть недавно с таким апломбом выступившей и так малодушно отступившей «оппозиции», которую я назвал бунтом литераторов и студентов, то можно ответить кратко: почти в каждой статье, которой она разражалась.
Что же касается самого г-на Эрнста, то я не испытываю необходимости говорить ему что-нибудь еще по этому вопросу. Я сказал ему это уже четыре месяца тому назад, а теперь волей-неволей приходится надоедать публике этой моей «эрнст» овской
Г-н Эрнст писал мне 31 мая этого года из Гёрберсдорфа, что г-н Герман Бар упрекает его в «Freie Buhne» в неправильном применении марксова метода исторического исследования к скандинавскому женскому движению[124] и поэтому не мог ли бы я ему
«сообщить в двух словах, соответствует мой взгляд взгляду Маркса или нет, и, кроме того, разрешить мне использовать Ваше письмо в полемике с Баром».
На это я ему ответил 5 июня, что не могу вмешиваться в его спор с г-ном Баром и что «скандинавское женское движение» мне совершенно незнакомо. Затем я продолжал:
«Что касается Вашей попытки подойти к вопросу материалистически, то прежде всего я должен сказать, что материалистический метод превращается в свою противоположность, когда им пользуются не как руководящей нитью при историческом исследовании, а как готовым шаблоном, по которому кроят и перекраивают исторические факты. И если г-н Бар полагает, что поймал Вас на этой ошибке, то мне думается, что тут он до известной степени прав.
Всю Норвегию и все, что там происходит, Вы подводите под одну категорию — мещанство, а затем это норвежское мещанство преспокойно подгоняете под свое представление
Во-первых, когда во всей Европе победа над Наполеоном оказалась победой реакции над революцией и когда революция только на своей родине, во Франции, внушала еще такой страх, что восстановленная легитимная монархия была вынуждена дать буржуазно-либеральную конституцию, — в это время Норвегии удалось ввести у себя гораздо более демократическую конституцию, чем все существовавшие тогда в Европе.
И, во-вторых, за последние двадцать лет Норвегия пережила такой подъем в области литературы, каким не может похвалиться за этот период ни одна страна, кроме России. Мещане они или не мещане, но эти люди создают гораздо больше, чем другие, и накладывают свою печать также и на литературу других народов, и не в последнюю очередь на немецкую.
На мой взгляд, эти факты обязывают нас в какой-то мере исследовать особенности норвежского «мещанства».
И тут Вы, вероятно, обнаружите весьма существенное различие. В Германии мещанство — это плод потерпевшей поражение революции, результат прерванного и обращенного вспять развития; благодаря Тридцатилетней войне и последовавшему за ней периоду оно приобрело свои особые, резко выраженные характерные черты: трусость, ограниченность, беспомощность и неспособность к какой бы то ни было инициативе, между тем как почти все другие крупные народы переживали как раз в то время быстрый подъем. Эти характерные черты немецкое мещанство сохранило и в дальнейшем, когда Германия была снова подхвачена потоком исторического развития; они оказались достаточно устойчивыми, чтобы в той или иной степени наложить отпечаток и на все другие общественные классы Германии, породив своеобразный общенемецкий тип, пока наш рабочий класс не разорвал, наконец, эти узкие рамки. Немецкие рабочие и являются крайне злонамеренными людьми, «не имеющими отечества» как раз в том смысле, что они полностью стряхнули с себя немецкую мещанскую ограниченность.
Таким образом, немецкое мещанство — это вовсе не этап нормального исторического развития, а доведенная до крайности карикатура, своего рода пример вырождения, совершенно так же, как польский еврей — карикатура на еврея. Английский, французский и др. мелкий буржуа отнюдь не стоит на одном уровне с немецким.
Напротив, в Норвегии мелкое крестьянство и мелкая буржуазия, с небольшой примесью средней буржуазии, — примерно так же, как было в Англии и во Франции в XVII веке, — представляют собой нормальное состояние общества в течение многих столетий. Здесь и речи нет о насильственном отбрасывании назад к устаревшим порядкам из-за поражения крупного движения или из-за какой-либо длившейся 30 лет войны. Страна отстала вследствие своей изолированности и природных условий, однако ее общее состояние вполне соответствует ее условиям производства и поэтому является нормальным. Лишь в самое последнее время в стране начали спорадически появляться кое-какие ростки крупной промышленности, но для сильнейшего рычага концентрации капитала, биржи, здесь еще нет места. К тому же огромный размах морской торговли оказывает как раз консервирующее влияние. Ибо если во всех других странах пароход вытесняет парусные суда, то Норвегия в огромных масштабах увеличивает свое парусное судоходство и обладает если не самым большим в мире, то, несомненно, вторым по величине парусным флотом, составляющим в основном собственность мелких и средних судовладельцев, как это было, скажем, в Англии около 1720 года. Но тем не менее благодаря этому и при таком застойном состоянии началось движение, и это движение нашло свое выражение также в подъеме в области литературы.
Норвежский крестьянин никогда не был крепостным, и это придает всему развитию, — подобно тому, как и в Кастилии, — совсем другой фон. Норвежский мелкий буржуа — сын свободного крестьянина, и вследствие этого он —
Таким образом, здесь я указал г-ну Эрнсту, хотя и в вежливой форме, но достаточно ясно и определенно, — «где», а именно, в присланной мне им самим статье из «Freie Buhne». Если я разъясняю ему, что он использует мировоззрение Маркса просто как шаблон, по которому кроит и перекраивает исторические факты, то это и есть как раз пример того «явного непонимания» этого мировоззрения, в котором я упрекнул господ литераторов. Показав ему далее на приведенном им самим примере, на примере Норвегии, что применяемое им к этой стране шаблонное понимание мещанства по немецкому образцу противоречит историческим фактам, я тем самым заранее и в применении к его собственной персоне обосновал также брошенный мной этим господам упрек в «полном незнании решающих в каждый данный момент исторических фактов».
А теперь посмотрите, с каким жеманным целомудрием г-н Эрнст разыгрывает из себя невинную поселянку, с которой первый встречный сиятельный прохвост обошелся на улицах Берлина так, как будто она «из таковских». С видом оскорбленной добродетели выступает он предо мной спустя четыре месяца после получения вышеприведенного письма: я обязан, видите ли, указать ему — «где?» По-видимому, г-н Эрнст переживает две фазы литературных настроений. Сначала он наскакивает с такой отвагой и самоуверенностью, будто за этим и в самом деле кроется нечто другое, кроме пустой шумихи; когда же люди начинают защищаться, тогда он спешит заявить, что ничего не сказал, и жалуется на пренебрежительное и оскорбительное отношение к его лучшим чувствам. Оскорбленная добродетель — в его письме ко мне, в котором он плачется, что г-н Бар «обошелся с ним невероятно нагло»! Оскорбленная невинность — в его ответе мне, в котором он наивнейшим образом спрашивает «где?», в то время как он должен знать это уже четыре месяца тому назад. Непонятая благородная душа — в магдебургской «Volksstimme», где он тоже спрашивает «где?» у старины Бремера, заслуженно давшего ему по рукам.
