Затянув обороты до минимальных, я стал осторожно подбирать ручку управления на себя. Тянул, пока машина не закачалась с крыла на крыло, пока не задрожала, предупреждая: сейчас сорвусь в штопор. Тогда я отдал ручку, увеличил скорость и пошел на посадку.
Нет, я, конечно, не был совершенно спокоен: мне шел всего двадцать первый год и такое со мной творилось впервые... Но я знал: все сделал правильно...
Сел без замечаний. Внутренне возликовал: смог! Не растерялся! Действовал обдуманно, логично! Молодец я.
Подошел командир эскадрильи.
Долго молча глядел на завернутый встречным потоком воздуха дюраль, потом тихо спросил:
— А почему запорная шпилька не была поставлена?
Я растерялся. У меня зачесались глаза. Действительно, будь шпилька на месте, крышка в жизни бы не открылась...
Но разве я готовил машину к вылету? Этим занимались техник, механики, оружейник, моторист — целая служба. И я жалобно заблеял что-то об ответственности каждого за свои действия, о служебном долге и уставной обязанности...
По своему обыкновению Шалевич терпеливо, не перебивая, слушал мой лепет, а потом, когда я исчерпался и умолк, сказал:
— Но убиваться-то в случае чего кому — тебе или им? Пойми и запомни, Абаза: в авиации за все, всегда и непременно отвечает летчик. — И, видно, сжалившись, сделав скидку на мою молодость, сказал: — В воздухе ты действовал правильно. Нормально действовал.
К тому времени я уже усвоил: «нормально» — в таблице ценностей Шалевича — оценка весьма вы сокого ранга. Не так уж часто Шалевич говорил: «Нормальный пилотажник» или «Нормальный ме тодист».
Вроде бы мне следовало радоваться? Но никакого следа радости после этого разговора не осталось. Что-то сдвинулось, мир предстал в ином свете: подвиги и проступки продолжали существовать во всем их многообразии, только теперь я еще стал думать о цене совершаемого и несовершаемого...
И от этих новых мыслей стало неуютно, тревожно, откровенно паршиво на сердце.
Какая-то задрипанная шпилька, что должна была контрить третьестепенной важности крышку, могла ведь при известном стечении обстоятельств быть оплачена жизнью!
Моей жизнью. Это было неожиданно. М, откровенно говоря, не прибавляло оптимизма.
Как держать себя дальше? Как существовать достойно? Как заслуженно выжить в этом — таком — мире?
С тех пор, как подросли мои дети, я постоянно слышу от них и от их приятелей: «Расскажи, расскажите про войну!» И всегда эта просьба приводит меня в замешательство. Почему? Казалось бы, что уж такого трудного. Но мне не хочется разочаровывать ребят: они ждут повествования возвышенного, историй красивых, захватывающих, непременно с подвигами!
А мне все еще видятся разбитые войной дороги, изрытая мертвая земля, неуют фронтового бытия и тяжкий, бессменный труд... Ребят занимает, какой род войск был на войне «главным»? И кто сделал для победы «больше всех»? Но я-то точно знаю: это пустая затея — определять, кому было труднее — пехотинцам, артиллеристам, танковым или авиационным экипажам, саперам или подводникам...
Всем было немыслимо, невозможно тяжко.
Отчетливо помню, мечтал — вот кончится война, и ничего-ничего не надо, только бы выспаться! Упасть, заснуть и не вставать — день, три, неделю, сколько бока выдержат... И вторая мечта — вымыться в настоящей бане, чтобы горячей воды вдоволь, чтобы мыло — туалетное, пахучее, а под конец — душ...
А ребята хотят услышать про свою войну, то есть про такую, какой она представляется им. Чтобы разведчики хватали «языков» пачками, чтобы воздушные тараны хотя бы раз в день совершались и эшелоны противника подрывались на каждом втором мосту...
Увы, я не могу рассказывать моим дорогим мальчишкам о такой войне. Такой не видел!
Не праздничным делом, горькой необходимостью была война, и вовсе не напоминала она торжественный марш за славой и орденами.
Как бы объяснить: могилы Неизвестных солдат — не безобидные вечные факелы, как представляется многим и многим молодым (не в упрек им будь сказано), а горькие, обжигающие знаки живой памяти... Ведь у каждого Неизвестного обязательно и всенепременно было имя и была мама...
И все-таки теперь я буду рассказывать о войне. О моей войне. Нет, не ради занимательности повествования, а единственно из соображения истины. Хотя фрагменты из жизни — не полная жизнь, но, подобно каплям, повторяющим состав океана, они непременно должны отражать целое.
Война многое отняла у моего поколения — не перечислить убитых, калек, а сколько неосуще ствленных замыслов, сколько непройденных дорог... Но война и очень многое дала нам! Я имею в виду не только тридцатилетних генералов, отважно принявших ответственность за жизнь тысяч подчиненных, за будущее страны. Это — само собой! Стоит припомнить, как снизился, почти исчез процент маменькиных сынков в те годы, каким бешеным темпом мужало поколение!
Война взяла, и война дала...
Об этом я стану рассказывать, стараясь показать, как это получалось.
На кургане под Харьковом я видел полувысохший череп, вытесненный землей. Темно-коричневый череп всматривался пустыми глазницами в весеннее небо, поблескивая при этом стальными коронками на крупных зубах, и, как ни странно, над ним шевелились едва раздуваемые легким ветерком истонченные белые волосы. Тот череп остался в моей памяти символом минувшей войны.
Но видел я и кое-что пострашнее.
Под Харьковом, на аэродроме Рогань, меж оставленных врагом капониров — земляных самолетных укрытий — желтели здоровенные яркие игрушки-бабочки, у них были чуть приоткрытые, в пестрых разводах крылышки и выразительно нарисованные глазищи.
Для чего? По какой ошибке оказались эти бабочки на только что освобожденной земле?
Увы, никакой ошибки не произошло. Все было точно рассчитано. Ребенок, привлеченный яркой краской, поднимает игрушку с земли. Разглядывает, удивляется и, естественно, пробует раскрыть, развести крылышки. Минимальное усилие — срабатывает взрыватель. Человек исчезает — если он ребенок, остается калекой — если он взрослый, как мой друг Саша Косматых, летчик и кавалер семи боевых орденов...
Вот почему я должен и буду писать о войне.
Когда-то, в классе седьмом, Симка придумал нам сочинение: «Как ты понимаешь, что такое ответ ственность?»
Без особой натуги я накатал три или четыре страницы примерно таких разглагольствований: «Ответственность — это способность человека принимать на свои плечи и быть готовым нести груз чужих забот; обеспечивать безопасность, например, в условиях шторма или пожара; проявлять внимание к тем, кто нуждается в помощи...» И получил четверку. А внизу была ремарка Симона Львовича: «Но мало примеров!»
Согласен, примеров было действительно мало.
А откуда они могли взяться — примеры?
Что я знал об ответственности за дело, которому служишь, за слова, которые произносишь, за чув ства, что вызываешь, за поступки совершаемые и за тайные мысли — тоже?
А отвечать приходится решительно за все: за ряд, состоящий из 17 + 1 членов!
Вероятно, сегодня я бы написал лучше и без рассуждений — на одних только чистых примерах.
Мы летели на запад. Летели на новеньких, только что с завода, машинах. Как пахли эти свежеиспе
