воспоминаниями. Под конец я спросил:
— А медведь-то почему на столе оказался?
Мама ответила странно:
— Он со мной и в эвакуации был... Только он и был со мной. Надо же поговорить с кем-нибудь?! И потом, когда совсем нет прошлого, чего ждать от будущего?
Никогда мама не была сентиментальной, она не верила в бога, не страдала суеверностью... Медведь, взятый в эвакуацию... Это не ее стиль... Впрочем, и война была совсем уж не в ее стиле.
Когда мы попрощались, и все слова уже были произнесены, и время не позволяло мешкать, мама сказала:
— Об одном прошу: если можешь, пиши почаще, хоть одно слово — жив.
По дороге на аэродром я заскочил на почту. Спросил конвертов. Симпатичная девушка непонимающе поглядела на меня, спросила:
— Вы с фронта, наверное, — и улыбнулась. — Давно уже нет конвертов...
— Жаль, — сказал я и тоже улыбнулся, — очень нужно.
— Кому писать-то собираетесь?
— Маме. — И я рассказал этой совершенно незнакомой девушке про медведя, который ездил в эвакуацию, и о том тягостном, что встретило меня в доме... Не надо, наверное, было говорить об этом, да так получилось.
— Подождите, — сказала девушка и вышла.
Я поглядел на часы — времени оставалось совсем мало.
Славная девушка скоро вернулась и подала пачку секреток. Теперь такие не делают — листок, сгибающийся пополам, имел клейкую кромку. Сложи, залепи, и пожалуйста, получается закрытое письмо...
Секреток оказалось пятьдесят. Это я узнал, добравшись до места назначения, на полевом аэро дроме. И в первый же вечер я заполнил их все.
«Жив, — писал я. — От тебя долго нет весточек, но я не волнуюсь, т.к. не сижу на месте и понимаю: почте трудно угнаться. Здоров. В порядке. Очень прошу, за меня не беспокойся. Мы не воюем уже, а только довоевываем. Разницу чувствуешь? Обнимаю тебя...»
Тексты имели разночтения, но смысл их сводился к только что приведенному. Мне обязательно надо было исписать все секретки, чтобы не разбазарить их... И было еще соображение...
Утром я отдал золотому моему механику Алексееву все полсотни секреток и наказал:
— Если не вернусь с задания, Гриша, посылай штуки по две в неделю.
Он посмотрел на меня хмуро и сказал:
— Лучше возвращайся, а я буду напоминать, чтобы сам посылал...
Когда мама умерла, в немногих ее бумагах я обнаружил сорок четыре секретки — голубенькие, из шершавой бумаги, с жалкой розочкой или каким-то еще цветком, напечатанным в правом верхнем уголке внутренней страницы...
* * * Никогда вещи не имели надо мной особенной власти. Бывало, конечно, мальчишкой мечтал о фуражке-капитанке с лакированным козырьком или позже хотелось обзавестись кожаным пальто. Но чтобы с ума сходить: без мотоцикла или без трофейной машины жизнь — не жизнь, — такого не случалось.
Однако вещи я видел и, если можно так сказать, запоминал их в лицо. Порой надолго. И всегда любил, да и сейчас люблю, соотносить вещи с повадками и характером их владельцев.
У Митьки Фортунатова я был всего один раз. Затащила Наташа. Для чего — я не понял.
В памяти остались просторные комнаты бывшей барской квартиры: потолки высоченные, карнизы лепные, двери с зеркальными стеклами. Все добротное, массивное, сработанное на года. И странная толкучка вещей, царившая в этих комнатах. Краснодеревные шкафы, буфеты и посудные горки; были там еще комоды и секретеры... А всякий клочок горизонтальной площади залеплен фарфором, хрусталем, деревянными статуэтками, бронзовыми безделушками и еще какой-то прорвой занятных вещей и вещичек.
Было что-то неистребимо магазинное в фортунатовском доме.
Но больше вещей, захвативших львиную долю жилого пространства, поразило меня отношение к этим самым вещам.
Нас с Наташей пригласили к чаю.
Смотрим, овальный полированный стол накрыли суконной попоной, поверх положили кухонную клетчатую клеенку, обрезанную точнехонько по форме крышки, и еще постелили байку, а потом только скатерть... Никогда прежде (да и потом) такого не видывал!
А как морщилась хозяйка, когда Митька — уж он-то наверняка был надрессирован! — с пристуком опускал фитюльку-чашечку на расписное, очевидно, китайское блюдечко...
Ну, тогда я не понимал: какая, скажем, мебель у Фортунатовых — просто старая или старинная, дорогая или антикварная; что у них за посуда — севрская, гарднеровская, императорского завода... Но я запомнил на всю жизнь: мебели, вообще барахла была прорва и над имуществом тряслись, а лучше сказать — трепетали.
Позже, сначала подрастая, потом набираясь ума, наконец, надеюсь, мудрея, я перевидал всякое: и кровати, убранные кружевными подзорами, украшенные пирамидками подушек — меньше-меньше-меньше-меньше... едва не до самого потолка; и много раз осмеянных, якобы специфически мещанских слоников, непременно колонкой, обязательно по семь; видел разную редкую мебель — и красного дерева, и карельской березы, и светлого американского клена; попадались на глаза вещи затейливые, изукрашенные резьбой или бронзовыми накладками, инкрустированные перламутром...
Что сказать?
Беречь старину, приобретать дорогой комфорт, наверное, не зазорно и не предосудительно, но преклоняться перед вещами, служить бездумным предметам — позорно и, хуже того, — погибельно.
Посещение Фортунатовых получилось скучным. Мы сидели, окруженные роскошью. Под самым носом у нас громоздились всякие печенья и заманчивые восточные сладости, пестрели нарядными обертками сортов пять лучших конфет... Митька молотил все подряд...
Человеку нужен опыт и положительного и отрицательного знака. Опыт — наше главное, наше самое бесценное богатство.
В фортунатовском доме я впервые соприкоснулся с образом жизни, мне чуждым. Но важнее наглядного примера — так не надо! — оказалось недоумение — а для чего?
Для чего — спрашиваю я себя всякий раз, когда встречаю добровольных рабов собственного благополучия. Для чего? — повторяю я снова, когда жизнь сталкивает с широко расплодившимся лицемерием или ханжеством, когда слышу пошлейшее, рядовое вранье.
Для чего?..
Близился конец войны. Это ощущали все. С полным единодушием. Но вели себя люди по-разному. Одни жили надеждой — дожить. Другие старались выжить. Можно подумать, будто погибнуть на пятый,
