Мои упражнения прервала зима.
Весной я сделал очень важное открытие — оказывается, смотреть надо не под ноги, а в самый дальний конец проволоки, и тогда ощущение равновесия делается острее, а вместе с тем, как бы это лучше выразиться, спокойнее себя чувствуешь.
К концу второго лета я заметно преуспел в своих стараниях. Во всяком случае, ходил, бегал, поворачивался на проволоке почти без осечек. Верно, садиться, а тем более ложиться, как старику китайцу, мне не удавалось, не дошел до такой кондиции…
На полевой аэродром прилетела к нам бригада цирковых артистов. Праздник! В будни войны ворвалась вдруг веселая, дурашливая струя из такого далекого детства. Пожалуй, никаких других артистов, а прилетали к нам и певцы, и танцоры, и декламаторы, не принимали так сердечно, так радостно, так по- свойски, как цирковых.
В программе был и такой номер — девушка плясала на туго натянутой проволоке, лихо носилась между двух довольно высоких опор и в заключение крутила заднее сальто.
Справедливости ради не стану называть ту акробатку необыкновенной красавицей, не буду слишком уж превозносить ее мастерство. И сейчас станет ясно почему…
А пока: карельский лес, над головами хмурое прохладное небо и ожидание — поднимут или не поднимут по тревоге: я смотрел выступление артистов из кабины дежурного истребителя, затянутый в подвесные ремни парашюта, пристегнутый к сиденью страховочным поясом, со шлемофоном на голове, все это и сделало свое дело.
Исполнительница номера на проволоке показалась мне королевой красоты, феей и вообще…
Потом, когда мы принимали наших гостей в летной столовой, я из кожи вон лез, чтобы она меня заметила, и угощал, и подливал, и вертелся. Может быть, перестарался в своем усердии. Но — от чистого сердца.
После ужина все вышли на свежий воздух, как-то сама собой возникла музыка. Завертелись танцы.
Признаюсь, я никогда не любил, да толком и не умел танцевать, так что постарался увести свою королеву подальше от танцующих, опасаясь «перехвата». И это мне удалось.
Совсем не помню, о чем мы говорили, даже не уверен, был ли какой-нибудь разговор. Зато помню другое: капонир, маскировочная сеть, натянутая на десятимиллиметровом стальном тросе. Помню, как я схватил пару шлемофонов — по одному в каждую руку, — поднялся на откос с намерением пройти по тросу на глазах королевы.
Иду. Покрываюсь легкой испариной, преодолеваю отвратительную дрожь в коленях. Иду. И мне кажется, что длина троса не пятнадцать метров, как было на самом деле, а все триста. Однако иду, прикидываю: осталось еще шага три… можно бегом, так легче. Пробегаю, спрыгиваю на землю и… подворачиваю ногу. Вместо объятий королевы, на которые я рассчитывал, попадаю в госпиталь с переломом ключицы.
Перелом ключицы — штука сама по себе достаточно неприятная, но если прибавить: следствие (не было ли преднамеренного членовредительства — акции в военное время трибунальной), бесконечных вопросов доброжелателей (как тебя угораздило?) и не менее настойчивого любопытства недоброжелателей (а циркачка пожалеть успела?), долгого нелетного состояния, мучительных раздумий и одиночества, то приходится признать — так я сам себе устроил одну из крупнейших неприятностей в жизни.
А какой долгий след тянется за теми днями!
С недавних пор замечаю: внук Алешка имеет тенденцию к жонглированию, упражнениям на равновесие и вообще ко всякого рода цирковым номерам.
И раздирают меня противоречия: помогать человеку или препятствовать?
Конечно, я хочу, чтобы мальчишка рос смелым и ловким. Но с другой стороны — упражнения на проволоке, даже самой невысокой, таят в себе порядочный процент неустранимого риска…
Знаю, знаю и не устаю повторять: без риска нет воспитания! Слова правильные, только душа все равно в тревоге…
20
Мальчишкой я почти никогда не дрался. Скорее всего, потому, что чаще всего не бывал уверен — справлюсь или нет. Вот сам и не лез. Конечно, такое не украшает — всякая драка держится на какой-то порции риска, а тот, кто рисковать не желает, доброго слова не заслуживает.
Думал я об этом на ночной дороге.
И была та дорога, как в страшном сне, будто черти ее перелопатили: колдобина на колдобине, грязь, вода в колеях. И ко всему еще — темень: луна только изредка появлялась и надолго исчезала в низких аспидных облаках.
Мы возвращались в расположение части. Шли из города, в окрестности которого попали ровно на десять дней, чтобы перевооружиться на новейшую модификацию истребителя «лавочкин».
До гарнизона оставалось километров пять-шесть. А надо было еще выспаться: на другой день планировались полеты.
Мы пробовали остановить попутку, но в ответ на темпераментные размахивания руками замызганный «студер» даже не притормозил.
Теперь, когда в очередной раз наступило короткое лунное просветление, открывшее несравненной мерзости пейзаж, Остапенко театрально хлопнул себя ладонью по лбу, замер на месте и объявил:
— Идея, гусары! Столбы видите? — Действительно, на обочине валялись беспорядочно сваленные и почему-то не растащенные на дрова телеграфные столбы. Штук, пожалуй, десять, когда не больше. — Кладем на проезжую часть клеточкой, гусары, и порядок, никакой «студер» не перескочит.
Сказано — сделано.
Столбы уложены на дороге. Мы же усаживаемся в сторонке, закуриваем и ждем. Меликян сказал:
— Интересно, что подумает водитель, когда увидит этот дот?
— Очень ты любопытный, Мелик, — сказал Остапенко, — лучше прикинь, сколько времени остается до подъема?
Но Мелик ничего не успел ответить: над дорогой, еще вдалеке, замотались, задергались слабые световые пятна.
Мы отошли подальше, затаились.
«Виллис» качнулся на рессорах и встал. В темноте он казался еще меньше, чем был на самом деле, — коробочка.
Кто-то, ругаясь, вывалился на дорогу. Хлопнули дверцы.
Оценив обстановку, мы поняли — деваться «виллису» некуда, и решили предпринять маневр: сначала оттянуться метров на сто назад, в направлении города, там выползти на дорогу и с беспечным трепом рулить в сторону гарнизона.
Шагов за десять до «виллиса» нас окликнули:
— Что за народ?
— Авиация на пешем марше.
В отблеске включенных в тот момент фар увидели: спрашивал генерал-лейтенант, большой красивый мужчина, украшенный густым набором тяжелых боевых орденов.
— Истребители? — спросил генерал.
— Штурмовики, — на всякий случай сбрехнул Остапенко, резонно полагая — сбить начальство со следа никогда не вредно.
— Помогите освободить проезд, ребята, — попросил генерал. — Какая-то сука нашкодила.
