— Авиацией отравиться… наповал… и на всю жизнь! Иначе не стоит и начинать.
54
По нержавеющей авиационной привычке я и сегодня просыпаюсь без будильника. Глаза открываются в то самое время, какое я назначил, даже если открываться им не хочется.
Рань-ранища необыкновенная. Улицы словно вымершие, машины попадаются редко, и асфальт еще прохладный, даже пылью почти не пахнет.
Собираюсь и выхожу на площадь Маяковского. Начинаю точно с того места, с которого когда-то давным-давно мы начинали под водительством пионервожатой Лены, — со ступеней Концертного зала имени Чайковского.
Не так давно решил два раза в неделю — по вторникам и пятницам — проходить Садовым кольцом полный круг. Для чего? Чтобы не заплывать жиром, чтобы двигаться. Нет надежнее средства против дряхления. А еще чтобы доказать самому себе — Абаза кое-что еще может.
Только, пожалуйста, не думайте, будто я сильно стараюсь продлить пребывание здесь, ну-у-у… в вашем обществе, а проще сказать — на земле. Знаю совершенно твердо: от смерти не уйти, это еще никому не удалось… А вот сделать так, чтобы не болеть, не быть никому в тягость, я надеюсь и верю — в моих силах.
А вообще это жуткая глупость — связывать понятие молодости с числом прожитых лет. В годах разве дело? Или не бывает двадцатилетних стариков и семидесятилетних юношей?! Вся штука — в потенциале души! В способности двигаться, удивляться, искать, радоваться, разочаровываться и не переставать, никогда не переставать надеяться!
Потенциал рождает динамика.
Вот с этим: «Да здравствует динамика, к чертям статику!» — я и выхожу на старт.
Когда-то первый этап был у нас этапом молчания. Теперь все кольцо мне предстоит пройти в молчании — я один, разговаривать просто не с кем.
Начинаю ровным, неспешным шагом, вглядываюсь в дома, припоминаю, какие были в годы моего детства, а какие — моложе меня. При этом я думаю вовсе не о далеких временах — что прошло, то прошло, — а о вещах самых обыденных, житейских, вещах нынешних. Скажем, один из моих сыновей не так давно вновь женился. Что я мог сказать человеку? Ясно — пожелал счастья. Ни отговаривать, ни переориентировать его морального права за собой не чувствовал. Присматриваюсь теперь к новой его жизни и стараюсь понять — исключительно для моего внутреннего, так сказать, пользования, — что же у него снова «стопорит»? Уж тут, сколько бы парень мой ни хорохорился, меня не провести: чую!
Мой сын — ведомый у своей новой жены. Ей, между прочим, нравится, когда ее именуют не женой, а… супругой! Чего тут худого? Да ничего… так — оттенок, не более того. Впрочем, что бы ни было, я им, молодым, не судья. Сами, сами пусть разбираются.
Интересно, раньше в этом ломе жили Фортунатовы.
За последние пятьдесят лет Митьку, то есть Дмитрия Валериановича, я встречал всего два раза. Первый — вскоре после войны. В школе устроили вечер «Наши фронтовики». Увидел и не сразу узнал. Был он тощий-тощий, прихрамывал, звенел медалями. Вроде, если не ошибаюсь, служил он в войсках связи. Кажется, собирался учиться в институте. Сказал: наверстывать… Только в какой вуз он хотел поступать, не знаю.
Лет через двадцать после того вечера позвонил, заехал ко мне. Это и была вторая, последняя наша встреча.
— Припадаю по дикому поводу к твоим стопам! — начал Фортунатов, едва войдя в комнату. — У меня один сын — Серега. И этот недоумок вздумал лезть в авиацию. Только ты можешь отговорить его. Силой личного авторитета. Разоблачить… Сделаешь — на всю жизнь буду твоим должником.
Фортунатов стал упитанным. Костюм на нем хороший, ботинки последней моды. Благополучие так из него и прет. И спокойная уверенность чувствуется — в себе, в своих влиятельных связях. Словом, все нормально, только с сыном некоторая неувязочка вышла…
Никаких чувств к Фортунатову в себе я не обнаружил. Смешно, но мне казалось, что пришел не Митька, а его… отец, тот, что был владельцем бывшей барской квартиры, с высокими потолками, с парадными дверьми, блестящими зеркальными стеклами и неисчислимым множеством дорогих «мебелей» в комнатах.
— Этого я не сделаю, отговаривать твоего сына не буду.
— Почему? Мы взрослые люди, Николай Николаевич, встань на мое место… Сережа — способный мальчик, что ему может дать авиация?.. Ты же на своей шкуре, я это знаю, испытал… как бы сказать… ну, разрушающую силу авиации… Или твоя жизнь… Ты ведь лейтенант запаса?..
— Понимаю, сочувствую… только сделать ничего не сумею.
Адом, их дом выглядит сегодня даже лучше, чем когда-то. Отремонтирован, покрашен. Был серым и угрюмым, а теперь отдает в желтизну, светленький стал.
От площади Восстания бежит мне навстречу седой человек в вылинявшем спортивном костюме и старых растоптанных кедах. Отмечаю про себя: «Еще одна ранняя птичка». У него странное выражение лица: смущенное и надменное одновременно. Вроде и стесняется мужик своей ранней прогулки, причастности к повальному увлечению бегом, а с другой стороны — горд и готов дать отпор любому, кто его осудит. Понимаю: пока что ради здоровья и долголетия бегают много людей, но не большинство. А это всегда трудно — не быть в числе абсолютного большинства… Большинство — сила! И ты — прикрыт…
Незаметно пересекаю Новый Арбат.
Движение заметно прибавилось и на глазах прибавляется. Но людей все еще не очень много: магазины закрыты и откроются не так скоро.
Иду как шел, не прибавляя шага и не делая остановок. Если разобраться, так пятнадцать километров для здорового человека не слишком много. На этот счет никакого сомнения у меня нет.
Другой вопрос: как бы самого себя не сбить какой-нибудь глупой «вводной». Например: а на черта мне вся эта самодеятельная физкультура? Или: судьбу не обманешь… Если такое случится, недолго и в метро нырнугь: в конце концов, я ни перед кем отчитываться не обязан. Шел, пока не надоело…
Мое слово — мое: хочу — даю, хочу — забираю.
Дети выросли при моем минимальном участии: полеты, командировки, странное чувство, годами не покидавшее меня: успеется! Теперь только стал думать: как же долго я был уверен — торопиться нечего, все впереди, времени на все хватит.
Дети… мои дети, вот один, например, бесхарактерный и мягкотелый, как мне кажется, а чья вина, его или моя? Положим, справедливости ради, оба виноваты, пусть даже он больше, но и я в ответе. А другой эгоист, глух ко всему, что его лично не очень трогает. Так не потому ли, что и я сам болел той же хворобой? Нет, не о наследственности думаю, не о генах… Все проще — сегодня я недополучаю то, что вчера недодал сам…
А дочь?
О ней лучше сейчас не вспоминать.
И опять знакомый дом.
Здесь я был в гостях у взрослой, замужней Наташи. Пригласила меня с женой и сыном. Познакомила с мужем, показала двоих мальчишек, шепнула:
— Старший, черный, — Сашкин. Бесюгинская порода, но он этого не знает, а младший — наш, — показала глазами на мужа. — Совсем разные, да?
И я бездарно врал, уверяя, будто ребята больше похожи, чем непохожи друг на друга. Находил в них Наташкины черты, хотя никакой общности в парнях усмотреть было невозможно.
Больше Наташи и больше мальчишек мне понравился тогда хозяин дома — муж и папа. Был он здоровенного роста, широк и грузен. А ходил неслышно, поворачивался легко, будто пританцовывал. Говорил не много и не мало — в меру.
Оказался Наташин муж работником цирка. Верно, не из тех, кого мы видим на манеже, он трудился в
