Васильевич и представился! — Гвардии подполковник Стельмах. — Я — за ним, а вы — свободны!
Как ни странно, атака удалась, патруль без лишних слов удалился. Алексей Васильевич, сунув швейцару убедительную купюру, получил возможность запихать предполагаемого коллегу в крошечную служебную каморку. Судя по извлеченным из кармана документам, перед ним был капитан Павлюк Илья Владимирович, военный летчик первого класса командир корабля… Швейцар сшустрил — приволок пузырек с нашатырным спиртом и с чисто профессиональной расторопностью помог привести капитана в относительно вменяемое состояние. Едва осознав, что к чему, капитан было ринулся целоваться со Стельмахом, но Алексей Васильевич не позволил никаких нежностей:
— Не придуривайся, капитан! Докладывай толком, что случилось?
— Слушаюсь! Прихожу из Полтавы… вчера… на Ан-10. Понял? В Иркутск движки из ремонта притаранил… Понял? Начштаба велит: чеши срочно в Москву… Что такое? Пакет немедленно… — и тут почти пришедший в себя капитан внезапно заплакал, заплакал, как ребенок навзрыд, взахлеб…
— Ты что, Павлюк? Ты по какому вопросу плачешь? — не слишком удачно вспомнив Чуковского, спросил Стельмах.
— Па-а-акет вези! А в па-а-акете — сапоги… Этой суке первому заму — са-а-апоги в Москве понадобились. Гонят Ан-10, экипаж без отдыха, только из Полтавы пришли…
С превеликим трудом Алексей Васильевич разобрался в ситуации. Когда замордованный экипаж Павлюка прибыл в Москву и приземлился по команде диспетчерской службы не на том аэродрома, куда был заявлен, а — в Домодедове, его, понятно, никто не встретил. Павлюк отправил второго пилота с пакетом в город. Пока тот разыскивал адресата, времечко — тик-так… И бедный пилотяга вместо благодарности за усердие, схлопотал великий втык: «Опоздали! Разгильдяи! Я с вами еще дома разберусь». Оказалась посвящение вчерашнего полковника в генералы по вине экипажа Павлюка прошло без сапог… Без сапог с особенными голенищами, состроенными лучшим сапожных дел мастером Иркутска. Павлюку было приказано убираться восвояси. И тут капитан взбунтовался: порожняком не полечу!
— Загнали, гады, в Питер. Понял? Вроде тут есть груз, а тут на самом деле — хрен, а не груз. Завтра командировка кончается. Груза нет… денег тоже…
— Прожил денежки с горя, ясно, — заявил Алексей Васильевич. — И плачешь… жалеешь себя! Хорош ты гусь, Павлюк.
— Разве я для своего удовольствия пил… старался, чтобы груз нашли… Вот сколько телефонов и фамилий у меня тут записаны… Все: «да-да!», обещают… — С этими словами Павлюк протянул бланк сметного листа, исписанного координатами разных инстанций, от которых зависело дело. Поразмышляв малость, Стельмах пошел к телефону.
— Латкина мне… Я сказал — Латкина! Латкин! Это — Стельмах. Почему борт Павлюка до сих пор не загружен? Подожди, подожди… Кто виноват — оставь на потом. Скажи: когда, слышишь, когда загрузишь? Или Грошеву позвонить?! Ну-ну, меньше слов, Латкин. Назначаю вылет Павлюку на пять тридцать, попробуй не уложиться. Ты майором сколько ходишь? Хочешь еще три года походить? Стельмах слов на ветер не бросает. Все.
В шесть сорок, с опозданием всего на один час и десять минут Ан-10 оторвался от питерской земли с половинной загрузкой, остальную часть предстояло забрать в Чкаловской, под Москвой. Стельмах был доволен: сумел тряхнуть стариной и понаделать шороху, не хуже, чем в молодые годы сработал. Небось теперь диспетчеры на ушах стоят, гадают — а, собственно, кто такой Стельмах? Бараны, Гоголя читать надо!..
На середине маршрута, на траверзе Бологого, Павлюк, полностью прочухавшись, спросил:
— Не понимаю, как вы смогли врачу мозги закрутить, что он штампик пришлепнул?
— Очень просто. Врать никогда не надо! Правда сильнее вранья. Я сказал: доктор, извините, командир корабля в жопу пьян, мы сложили его на чехлах в салоне, я сам пилотировать буду. Доктор видит — подполковник, летные крылышки на груди — первый класс, смерил мне давление… Доктор тоже, между прочим, человек, ему спать охота. Вот и все… Никакого вранья. Люди внушаемы, Павлюк!
Вероятно в знак благодарности Павлюк пригласил Алексея Васильевича к штурвалу. Пропилотировав с полчаса, кстати сказать, вполне сносно (истребитель все-таки!) он поднялся с командирского сиденья, поблагодарил экипаж за оказанное доверие и выразил соболезнование Павлюку: «Ну, ребята, у меня нет слов, правда, нет слов, чтобы выразить вам сочувствие — каждый день пилить на такой гробине…»
Впрочем, на аэродроме в Чкаловской они расстались вполне дружески, Павлюк долго тряс руку Алексею Васильевичу, благодарил за выручку и особенно за урок — «как эту штабную шелупонь прищучивать, за хобот брать: «Кто говорит? Ах, тебе надо знать — кто?! Павлюк говорит! Давай быстренько — одна нога здесь, другая — там…»
В тот год скатывание в зиму началось много раньше обычного. Утрами заметно подмораживало и ветер старательно выметал улицы, гонял опавшие листья. А вот снега все не было и не было. Алексей Васильевич расстраивался: его донимала забота — поставить Тимошу на настоящие лыжи с жесткими креплениями. Лыжи и ботинки он сумел заполучить из Праги: в Москве такими маленькими ботинками с широкими рантами не торговали. Лыжи были подготовлены, ботинки уже не один раз примерены, а снег, как назло, не шел и не шел.
За неделю до Нового года позвонил исчезнувший из поля зрения Леонтьев. Иван Павлович впервые обратился к Алексею Васильевичу по имени и сказал:
— Не удивляйся, Алексей, что спешу тебя поздравить с наступающим: меня в больнице запечатали…
Алексей Васильевич попытался выяснить, в какой больнице он лежит, с каким диагнозом, чем можно ему помочь, но Леонтьев перебил:
— Алексей, друг милый, не пыли словами. Ничего не надо. Звоню попрощаться. Хорошо я на этом свете попраздновал, чего и тебе желаю… Умру я на днях, на этой неделе обязательно. Хорошо бы без кокетства помереть. Вот и все, Алексей, конец связи…
— Что с тобой, дед? — всполошилась Лена. — Тебе худо?
— Пожалуй, и так можно сказать… — И он передал только что оборвавшийся разговор с Леонтьевым. А самого не покидала странная на первый взгляд мысль Ивана Павловича: хорошо бы без кокетства помереть.
Поздно вечером снег внезапно перешел в решительное наступление — повалил густо, вздыбливаясь в сугробы. За какой-то час город сделался белым. Задыхаясь от волнения, Тимоша приступил к деду:
— Завтра едем, да? Деда, прямо с утра — в Измайлово?
— Нет, Тимоша, завтра не получится нам поехать: кровь из носа, а я должен разыскать и повидать Ивана Павловича… Это не дело — нельзя человеку помирать в одиночестве. А кроме того, мне кажется, что завтра с утра будет оттепель, возможно даже с дождем…
Тимоша попытался было пустить слезу, но моментально сообразил — дед не разжалобится, на уступки не пойдет и тогда он обхватил ногу старика; прижался к деду всем своим почти невесомым телом… И случилось, с точки зрения, Тимоши, великое чудо!
— Та-ак! — сказал дед, поглядел на часы. — Время сейчас четверть десятого. Это, конечно, не дело, но… двадцать минут на сборы, полчаса на первую примерку к снегу. Кругом все завалило, нам двора на сегодня хватит. Быстро! Открываем сезон больших лыж, Тимофей Георгиевич…
А снег шел и шел, будто он и не прекращался с той далекой военной поры, когда Лешка Стельмах, летчик Карельского фронта, был подбит зениткой. Он протянул на восток, сколько смог и удачно приткнулся на краю замерзшего болота в самой глухомани. Алексей принял решение пробиваться к своим: с воздуха его вряд ли сумеют обнаружить, надеяться на это нельзя… Он шел уже долго и трудно, моля об одном — хоть бы уж кончился этот проклятый снегопад, заметавший следы, и это было Алексею Васильевичу на руку… Наконец он увидел дорогу, пересекавшую реку. Подумал: надо отдохнуть и понаблюдать за движением. Сплошной линии фронта тут не было — это он знал точно, но все равно нельзя лезть на рожон. Он засел в придорожном густом ельничке, соображая, что может означать эта вселенская тишина и заброшенность. Время едва волочилось. Алексею начало казаться, что его сиденье в ельничке никогда вообще не кончится, как вдруг на дороге, на взгорке замаячила темная точка, она двигалась бесшумно, довольно быстро и очень
