несколько страничек, исписанных латинскими буквами. От такой находки у комиссара аж в глазах потемнело: дело в конце тридцатых годов случилось. Леху, понятно, на ковер.
— Для чего тебе немецкий словарь? Что за писания не русские? Что за книга в коричневом переплете?
— Согласно установке товарища Сталина, — нахально глядя в лицо комиссару, начал было Алексей Васильевич, но его перебили:
— Ты чего тут мелешь? Какая такая установка?
— Товарищ Сталин велел изучать вероятного противника, чтобы быть готовым…
— А какое это имеет отношение к тебе, Стельмах?
— Приказ начальника, товарищ батальонный комиссар, — рявкнул в ключе бессмертного Швейка Леха, — осмелюсь доложить, — закон для подчиненного!
В тот раз все закончилось ничем, по адаптации не произошло и в колее удержаться не удалось. «Неужели тебе больше всех надо?» — спрашивали его доброжелатели, а те начальники, что едва его терпели, замечали с раздражением: «Больно грамотный!»
Уже и война закончилась, а служба Алексея Васильевич продолжалась. Полоса накатила унылая: летали совсем мало. Все больше писали, рисовали, готовили «документацию» (без бумажки ты — букашка!..), будто эти самые люди никогда не вылетали по неожиданной ракете, будто они понятия не имели о свободной охоте, о перехвате противника в незнакомом квадрате? Теперь по два дня готовились, чтобы полетать двадцать минут вокруг собственного аэродрома. В это именно время вылупилось новое для авиации понятие — предпосылка к чрезвычайному происшествию. И пошло, поехало!
Случалось, очередной стукач капнет замполиту: вчера наблюдал Стельмаха, выходившего из гадючника, то есть из барака, в котором жили вольнонаемные, преимущественно — женщины… Получив «сигнал», замполит рекомендовал командиру эскадрильи: надо бы Стельмаха к полетам не допускать… А командир — четыреста тринадцать боевых вылетов, одиннадцать лично сбитых и шесть — в группе: — «Как объявим? Сформулируй, комиссар».
Отстраняли Стельмаха от полетов или не отстраняли — бывало и так и этак — не суть, главное — эта возня на пользу ему, понятно, не шла и любви к нему не прибавляла, уважению не способствовала.
Озверев от постоянного прополаскивания мозгов, к великому изумлению всего честного народа, Леха попросил слова на очередном партийном собрании. Был он не из речистых, обычно от публичных выступлений уклонялся, а тут потянул руку — разрешите сказать?!
— Меня интересует, что?.. Товарищ подполковник, когда на войне комиссарствовал он — нормально… Два боевика горбом заработал, правильно я говорю? А теперь… за месяц — шесть че и пять минут налет, в следующем — пять че двадцать и на чем? Все больше на У-2: на полигон и обратно… Получается, пятую норму налетывает… Но извините, если человек за харчи старается, меня такой ведущий на подвиги не вдохновит! Что за пример молодым? Такой замполит, я считаю, нам не нужен…
Стельмаха за это выступление, конечно, осудили и в протокол записали: зазнайство, чванство, утрата политического чутья и много чего еще. На другой день позвали в политотдел, дали понять: надо, парень, покаяться. Сболтнул, не подумал… извините. Отделаешься не больше, чем выговором. Политотделу не резон было статистику по взысканиям портить. Но Леха каяться не стал и все пытался объяснить, что нелетающий комиссар не может пользоваться авторитетом у летчиков, выходит пользы от него для службы никакой, скорее — вред.
Пока длилась экзекуция в политотделе, Алексей Васильевич стоял перед столом, покрытым красной скатертью, кое-где подпорченной чернильными пятнами, а члены парткомиссий сидели напротив него. В конце концов сидящие посовещались и объявили: исключить из рядов. Когда приговор дочитали до конца, с места поднялся главный, протянул руку и велел:
— Давай.
— Чего давать? — не сообразил Леха.
— Не прикидывайся дурачком… билет выкладывай.
В голове у Лехи что-то замкнулось, как тогда над Ладогой, когда во время воздушного боя у него отсоединился шланг подачи кислорода, и небо пошло расплываться красными пятнами, Леха что-то орал, проваливался, не понимая куда и едва соображал, где свои и где чужие… И теперь, сам того не ожидая, он заорал, уставившись в круглое, гладко выбритое лицо самого главного:
— А ты мне его давал, морда? — стол под красной скатертью скрутил штопорную бочку. — Молчишь, оратор?! И правильно! Тут ты не при чем, мне билет на Ладоге сам Кузнецов вручал… — и Леха расставил указательный и безымянный пальцы на полный разворот и, выставляя фигу за фигой, пустил руку по столу вприскочку:
— Вот тебе, не билет, вот! Понял, козел!?
Его незамедлительно отправили под арест — «за некорректное поведение в обществе старших офицеров». Но тем дело не кончилось. На второй день Алексея Васильевича вызвал начальник штаба и приказал ехать в округ. «В 14.30 тебе надлежит явиться в сто шестой кабинет, у Плахова, как сказано в телефонограмме, — начштаба улыбнулся, — есть вопросы».
Недоумевая, что от него может быть нужно там — в общевойсковом штабе — Алексей Васильевич отправился в путь и точно в половине третьего постучал в двери сто шестого кабинета. Услыхав глуховатое «пойдите», он стремительно перешагнул порог и успел разглядеть: за пустым, просторным столом — генерал, пожилой, лысый, на выпирающих скулах заметен загар. «Похоже, татарин, — подумал Алексей Васильевич и смутился: это было не в его правилах обращать внимание на национальную принадлежность людей, с которыми сводила судьба. Генерал велел сесть и сказал:
— Обстоятельства случившегося мне известны. Доложили. Будь любезен объяснять дело, без «он сказал, а тогда я сказал…» и так далее. Суть докладывай. И коротко. Понял?
— Так точно. Понял.
Он не спешил начинать, пытаясь угадать, чего от него идет собеседник, вглядывался в его лицо, следил за руками.
— Так в чем причина конфликта? Именно — причина.
— Нелетающие политработники, я считаю, авиации не нужны. Они только дискредитируют идею политического обеспечения боевой подготовки. В воздушном бою нужен личный пример…
— Понятно. И ты думаешь, что я, например, не мог бы возглавить политотдел вашей гвардейской дивизии?
— Судя по вашим погонам и по впечатлению, которое вы производите… хотя бы тем, что не орете на меня, вы и сами на такую должность не согласитесь.
— Так, так… А что бы ты сказал товарищу Сталину, спроси он тебя о нелетающих комиссарах?
— Какому Сталину — самому или Василию?
— Самому.
— Если он находит, что комиссары в принципе необходимы, в чем я лично не уверен, прикажите учить из летчиков. Для начала на краткосрочных курсах. Толкового пилотягу вполне можно за каких-нибудь шесть месяцев натаскать. И — вперед!
Визит закончился неожиданно мирно. Генерал, отпуская Алексея Васильевича, заметил вполне дружественно:
— Ваш взгляд на проблему мне импонирует, а вот о стиле вашего поведения при разбирательстве, так сказать, конфликтной ситуации, я этого сказать не могу… Досидеть придется… А что касается партийного взыскания, погорячились товарищи…
В комнату к отцу вошла Лена, и Алексей Васильевич разом отключился от своих мыслей.
— Адельфан принял, дед? Только не ври, я тебя умоляю…
— Естественно!
— Что — естественно? Принял или не принимал?
— Почему ты такая агрессивная, Лен, ничего же не случилось.
