— Можно попробовать ранним утречком, — сказал я, жалея Батю, — до солнышка, на первой зорьке, и… пройти пониже.
Батя тут же насторожился. Он все понял. На рассвете, пока не наступит зной, да еще в приземном слое воздуха есть может и небольшой, но все же шанс набрать те пятнадцать — двадцать километров скорости, которые не получалось выжать в жару.
Но в авиации, как, впрочем, и в любой другой области жизни, шагу не шагнуть без «но», без «с одной стороны… с другой стороны». Развивать максимальную скорость на минимальной высоте не полагалось. Во всяком случае ни одного разрешающего параграфа на сей счет ни в одном документе найти было невозможно.
— Скильки? — Спросил Батя.
Он интересовался наименьшей высотой, до которой по моим соображениям предстояло снижаться, чтобы выйти на максимальную скорость.
— В принципе, если знать утреннюю температуру воздуха, учтя превышение полигона над уровнем моря, это можно рассчитать совершенно точно, — сказал я, — а если ориентировочно, на глаз прикинуть, думаю, ниже ста метров сползать не придется.
— Колы ты кажешь — сто, я понимаю — пятьдесят метров… Никто не позволит.
— Но пришли еще одна телеграмма.
О чем Батя говорил с командиром полка, какие доводы ему приводил, что за указания получил в штабе — ничего этого я не знаю.
— Под мою личную ответственностью! — сказал он мне, поглядел чертом и еще сказал: — полетишь. Но пре-ду-преждаю, колы по першей команде, першему слову моему, не перейдешь в набор высоты, понял, забудь як мене кликать!
Из сказанного я сделал вывод: руководить полетом будет Батя. Ему поручено находиться на полигонной рации и… в случае чего принять удар на себя. С этим — ясно. Мое дело выжать тысячу сорок километров в час, нажать на гашетку и высадить одним духом весь боекомплект в белый свет, как в копеечку. Куда проще! Как говорят, — дурное дело не хитрое?
На самолетную стоянку я приехал затемно. Расчехленная, заправленная, заряженная, с выложенным на плоскость парашютом, машина ждала меня.
Прежде, чем выслушать механика, погладил холодный фюзеляж ладонью и мысленно спросил: «Ну что — сделаем мы тысячу сорок?»
Миненко несуетливо докладывал: все готово — заправлено, заряжено… Справился: буду я взлетать по-темному или «лишь край небес подернется каленою каймой…» — запел он так внезапно и неожиданно, что я рассмеялся и вспомнил продолжение песни: «слетать бы мне, буденновцу, до Дону, домой».
Впрочем, дуэт не состоялся, я ответил:
— Как горизонт прочертится, так будем запускать и я вырулю.
Раньше, в стародавние времена все учебно-тренировочные полеты старались начинать как можно раньше, едва рассветет. Почему? Утренний воздух самый спокойный, машину не болтает, не треплет, и крылышки вроде лучше держат. А глядеть по утрам на землю с высоты — красотища страшнейшей силы: росой покрытая зелень — зеленее, красная черепица на влажных крышах — краснее, чернота асфальтовых дорог — чернее и глубже, реки, отражающие свежую голубизну неба, блестят, словно они из зеркал сотворены.
Над полигоном я появился раньше солнца. Сумерки только-только рассеялись, видимость была неограниченной, как в авиации говорят — миллион на миллион.
Первым делом запросил разрешения на пролет.
— Пролет и снижение разрешаю. — Голос у Бати был какой-то сырой, вроде осипший. — Аккуратно давай.
Ставлю кран уборки шасси на подъем, кран щитков — тоже. Это чтобы воздушным потоком ни на малость ничего не отсосало, не испортило разгона. По инструкции действую? По здравому расчету. Опускаю слегка нос машины и начинаю разгон.
— Высота? Хорошо — четыреста. Ручка давит в ладонь. Снимаю давление триммером. Вот, другое дело. А высота? Двести. Та-ак! Скорость? Тысяча десять…
В первом проходе я только примеривался. И то, что максимальную скорость не выгнал, не страшно. Зато я определил — откуда начинать снижение, какой выдерживать угол, убедился — снаряды при таком заходе за пределы полигона не уйдут. Словом, понял: задача решается.
Небо на востоке высветлилось и окрасилось в золотистый тон. Вот-вот должно было появиться солнышко. «Поспешай, парень», — сказал я себе и включил тумблер «оружие».
Когда хочешь пить, вливаешь в себя стакан воды, ну два стакана и — порядок. А вот сколько ни летай, все равно не хватает, полетами, ей богу, «напиться» просто невозможно.
На втором заходе стрелять не разрешила земля. У них возникло подозрение, будто по полигону движется посторонний объект. Что за объект, рассмотреть не удалось, но рисковать не стали. Дали ракету. Я видел, как лопнул и рассыпался в небе красный шарик запретительного сигнала… Такой заход пропал, пальчики, клянусь, пальчики оближешь — и скорость была уж тысяча двадцать, и высота с запасом… Надо же.
Потянул ручку на себя, ушел на высоту, раскланялся с солнцем — здесь оно уже отлично проглядывалось. Горючее? Нормально. Высота? Порядок. Опускай нос… хорошо. Начал третий разгон.
Высота? Четыреста. Та-ак… Скорость? Есть, есть скорость. На, командую себе: «Огонь!» Машину слегка залихорадило, я отчетливо ощутил легкое торможение, а больше ничего не произошло: стволы не загнулись и не расплавились, боекомплект вылетел без задержки. Подумал: все, отмучились. Я имел в виду не столько себя, сколько нас. Полк. Ведь задание не давало спокойно жить никому.
Перед самым обедом позвонил командующий. Его интересовало, что у нас творится в районе полигона? И не дав командиру полка слова вымолвить, объявил: в районе полигона обстреляна с воздуха группа охотников…
Интонация сообщения была, понятно, соответствующая, Выводы, как нетрудно предположить, следовало ожидать тоже не комплиментарные.
Кто мог себе позволить охотиться в запретной зоне, к тому же не в сезон? Браконьеры? Скорее — начальство, и едва ли районное — поднимай выше!
Легко ли услышать — обстреляна группа охотников?! Что стоит, что может стоять за этим сообщением? Есть убитые? Раненые? Вдруг есть, что тогда?
Победителей не судят, говорится. Это на войне не судили, хотя и так случалось: еще как судили. А в мирное время… И сразу представилось: никто не пострадал, но мог пострадать… Снаряды сами не взрываются… их выстреливают сначала и делает это кто-то. Кто? Летчик. В данном конкретном случае в воздухе находился один самолет, один летчик — гвардии старший лейтенант Ефремов. Он — виновник.
Командующему не возражают Как ему объяснить — вы же сами требовали доложить причины невыполнения стрельб и в последней телеграмме пригрозили строго взыскать с виновных. Мы старались выполнить ваш приказ, а теперь, выходит, виноваты…
На этот раз Решетов, кажется, от души пожалел меня:
— Не повезло, так не повезло: кого пугнул! С ума сойти — кого! Молись, хоть не задел… — Очевидно, он знал, кто находился на полигоне, кто пожаловался, какими каналами прошла информация.
— А ведь сезон охоты не открыт, — осторожно заметил я, — и полигон — запретная зона и заявка была подана своевременно.
— Потому и обидно! — Согласился начальник штаба. — Все правильно, а отвечать надо. Диалектика — происшествий без виновников быть не может.
Для чего-то, паи икнув, я сунулся к замполиту, хотя и не ждал от Щусева какой-нибудь серьезной поддержки, все-таки полез:
— Без вины виноватым оказался, что посоветуете делать? — Спросил я подполковника.
