расстегнул ремешок своих штурманских, переделанных из послевоенной «Победы» часов.
— И вам на память, — сказал я. — Мы как-никак с одного неба.
Сбитый самолет противника мне исправно занесли в личное дело, штаб наш сработал без осечки. А вот досрочное представление к очередному воинскому званию капитана опять задержали.
Обиделся ли я? А какой толк обижаться? Утешал себя мыслью: дело порядочного летчика- истребителя как можно дольше оставаться молодым.
Дочка очень внимательно выслушала мой рассказ, ни разу, против своего обыкновения, не перебила, не задала ни единого вопроса по ходу повествования, и только когда я поставил последнюю, заключительную точку, горестно, совсем по-взрослому вздохнула и, видимо, следуя своим потаенным мыслям, спросила:
— Вот говорят: и волки сыты, и овцы целы, да? А на самом деле так не бывает?
— Точно не знаю, — растерялся я, — ей богу не знаю, можно ли, чтобы и волки… и овцы… Но хочется, подруга! На войне всем и всегда бывает очень плохо, очень.
5
— Евгений Николаевич, приветствую! Сафонов беспокоит. Слышал, ты в эту учтренконтору собираешься. Верно ли?
— Собираюсь.
— Есть просьба. Тут я письмо получил. Приватное письмо. От Геся, может слыхал о таком? Комэской он там. Старинный дружок. Берет меня, можно сказать, за глотку — сватает в испытатели своего летчика. Будет возможность, слетай с этим лейтенантом Ефремовым, глянь, что он за птица? Гесь так расписывает — самородок и никак не меньше. А я подумал, грешник: предположим этот парень и на самом деле так хорош, так для чего Гесю его отдавать?
— Возьми боже, что нам не гоже, полагаешь?
— Может так — слишком, но подозрительно мне все-таки: вин хитрый Гесь, як змий…
Прежде всего нам понравилось, что генерал прилетел своим ходом, на «миге», преодолев едва ли не максимальное для машины расстояние и не в самую лучшую погоду. Запомнилось: прежде чем приземлиться, он прошел над посадочной полосой в каких-нибудь пятнадцати — двадцати метрах от бетона и кинул лихой истребительский «крючок», после чего только встал в круг и запросился на посадку. Строго говоря, «крючок» — энергичный боевой разворот с преувеличенным креном — нарушение, но… это своего рода визитная карточка. И читается она так: знай, мол, наших!
Генерал показался нам молодым: был поджар, быстр; сними человек погоны, переоденься в черкеску и мягкие сапожки, вполне сошел бы за солиста грузинского ансамбля песни и пляски. Не типично выглядел этот генерал-майор авиации. Даю слово.
Нам понравилась его речь: естественная, профессионально точная, без назиданий и начальственной категоричности.
— Вы пощупали настоящего противника, он вас тоже пощекотал. Поэтому меня интересуют два момента: какие недостатки, на ваш просвещенный взгляд, следует устранить в машине, это — первый момент. А второй — что вы считаете слабым звеном в подготовке личного состава. Разговор наш будет иметь смысл лишь при полной откровенности сторон. Обещаю: для тех, кто найдет нужным высказать крайние отрицательные суждения, никаких неприятностей не воспоследует. Думаю, вы понимаете, для чего главной инспекции, которую я представляю, требуются эти данные? Пожалуйста, кто начнет разговор?
Начал замполит. Кругло говорил о морально-политическом единстве летного состава, не преминул подчеркнуть, что «реальные боевые условия резко дисциплинировали каждого, а также подняли личную ответственность всех», и что-то еще в подобном духе. По части усовершенствования самолета замполит сказал: «Надо бы увеличить продолжительность полета, чтобы наши летчики не спешили выходить из боя и вообще не торопились заканчивать задания». Мне показалось, будто генерал слушал замполита, что называется, в пол-уха, но, может быть, я ошибаюсь, может быть, выдаю желаемое за истинное…
Общий разговор продвигался между тем туго, никакой особенной откровенности не получалось: не привыкли мы по душам объясняться с начальством, да и не ожидали особого толка от наших предложений и замечаний. Очевидно, генерал уловил кислинку и понял — в общей дискуссии от нас он мало чего добьется, и резко изменил тактику. Распустив говорильню, он включился на другой день в полеты. С кем-то летал на пилотаж, на тренировочной машине, кто-то показывал ему, как он стреляет по воздушной цели, еще кого-то испытывал в групповой слетанности, а заодно проверял и самолетовождение в полете по маршруту. Мы только диву давались: генерал, как рядовой инструктор, буквально весь день не вылезал из кабины, даже пересаживался из одного самолета в другой, чтобы не терять время на заправках.
Мне тоже досталось — слетал с ним на свободный воздушный бой. Что он обо мне подумал, не знаю, а я могу сказать — генерал был настоящий истребитель. Дрался сильно, машину чувствовал прекрасно, а, главное, малейший промах противника не то, чтобы мгновенно схватывал, а вроде бы предугадывал. Как вы, не знаю, я в интуицию верю, можно даже сказать, преклоняюсь перед этим человеческим качеством. Интуиция у генерала была — дай бог каждому!
Совершенно для меня неожиданно генерал пригласил вечером зайти к нему в домик, в тот самый, где обычно ночевало только самое высокое начальство. За низким заборчиком, в окружении буйной сирени, аккуратных шпалер японской ромашки и немногих кустов худосочных роз стоял финский домик, вступать в который мне никогда прежде не приходилось. Не скрою, интересно было взглянуть на генеральское само собой разумеющееся великолепие.
Ковры были не из дорогих, но много. Полированная мебель теснилась, словно в комиссионном магазине. На стенах висели картины — гостиничные (так я их обозвал про себя): безвкусные, но обязательно в тяжелых рамах, в золотом охвате. Взглянул на весь этот интерьер мельком, я стал докладывать: — Товарищ генерал-майор, по вашему приказанию… — но он деликатно прервал меня и смеясь сказал:
— Какой генерал? Брось взгляд на мои штаны.
Тут только я заметил: на нем ярко-голубые тренировочные брюки с белыми ненастоящими лампасами, тренировочная рубашка, а на ногах — борцовки.
— Меня зовут Евгений Николаевич, — сказал генерал и неожиданно, без паузы поинтересовался: — Пьете?
— Если угощают, и когда угощаю сам, пью.
— Отлично! Для знакомства и лучшего взаимопонимания предлагаю по глотку коньяка.
Мы выпили по самой малости и, действительно, разговор покатил, как бы сам собой — легко и непринужденно. Минут через пять я понял, чего Евгений Николаевич от меня ждет. Его интересовал опыт воздушных стрельб, приобретенных нами там — и не просто статистика — кто сколько сбил, каков был расход боеприпасов на каждую пораженную цель, а в первую очередь — что приходилось преодолевать на пути к успеху.
Поняв, что он от меня ждет, я рассказал, ничего не тая и ничего не приукрашивая. Вести огонь по быстролетящим целям сперва было весьма затруднительно. Домашняя наша подготовка на конусах оказалась по меньшей мере бесполезной, если не вредной. И мы поняли это довольно скоро. Но понять — одно, а преодолеть какие-то прочные навыки, приспособиться к новым условиям, извиняюсь, совсем другое!
Евгений Николаевич слушал внимательно, старался не перебивать, а когда все-таки не мог удержаться, непременно извинялся: если позволите… с вашего разрешения… (Я каждый раз внутренне содрогался от удовольствия при этом). Он входил в мельчайшие детали, азартно изображал ладонями маневр противника в воздухе, увлекался, вроде сам участвовал в деле, переживал и нет-нет да спрашивал:
— Так что вы думаете, нам надо теперь делать?
— Кому, простите, — нам? — спросил я вовсе без задней мысли. Но ему что-то не понравилось, может быть не в словах, а в интонации, хотя я был уверен — никакой иронией в моем вопросе и не пахло.
