голос хвалили ее, но с тех пор, как баронесса Лессен забрала бразды правления в свои руки, все изменилось. Она повсюду сует свой нос. Горе бедняку, обратившемуся туда за помощью – он не получит ни гроша, но будет награжден потоком язвительных замечаний, если обнаружится, что он предпочитает ходить в церковь к нашему старому пастору, чем слушать в часовне замка проповеди кандидата, домашнего учителя баронессы, который каждое воскресенье посылает громы и молнии проклятий на головы безбожников.
– Такие принудительные меры – очень плохое средство для укрепления веры в народе, – заметила госпожа Фербер.
– Они совершенно убьют ее и разовьют только ханжество уже одним тем, что сами подают дурной пример, – с гневом воскликнул лесничий. – Они целыми днями читают в Библии о христианском смирении, а сами становятся все высокомернее. Они даже стараются уверить всех, что их благородное тело состряпано совсем по-другому, чем бренная оболочка их братьев во Христе. Они устраивают благотворительные лотереи, подписки и так далее, причем грабят всю округу, но чтобы взять из собственного кармана… Не тут-то было! О, как меня злит, когда люди выставляют всем напоказ свое мнимое благочестие! Там, в замке, поминутно звонит колокольчик, – тогда уже всем в окрестности известно, что «господа молятся». Хотел бы я знать, что чувствует при звуке этого колокольчика какая-нибудь горничная, у которой в руках раскаленный утюг, или повар, только что посадивший в печь нежное жаркое.
– Да, я очень сомневаюсь, в их молитвенном рвении в такие минуты, – с улыбкой заметила госпожа Фербер. – А господин фон Вальде одобряет эти нововведения баронессы Лессен?
– Судя по тому, что я о нем слышал, вряд ли. Но что из этого? Он в данное время исследует пирамиды, чтобы пролить свет на давно прошедшие времена; откуда он знает, что его достопочтенная двоюродная сестра в своем христианском усердии старается затушить сомнительный свет настоящего. Да он, кажется, тоже не без причуд. Князь Л., который к нему очень расположен, в былые годы весьма желал завлечь его сюда браком с одной придворной дамой, но фон Вальде отказался, как говорят, только потому, что у нее не было достаточного количества предков.
– Ну, тогда может случиться, что он привезет сюда какую-нибудь прелестную феллашку, предки которой покоятся среди мумий где-нибудь в Мемфисе, – со смехом воскликнула Елизавета.
– Не думаю, чтобы он вообще когда-нибудь женился, – возразил дядя. – Он уже не первой молодости, привык к кочевой жизни, да и, говорят, никогда особенно не возился с женщинами. Я готов отдать голову на отсечение, что этот, там, внизу, уже давно считает своей собственностью Линдгоф и все другие поместья в Саксонии и невесть еще где.
– Разве он имеет на них какие-то права? – спросила госпожа Фербер.
– Конечно, это сын баронессы Лессен. Кроме этой семьи у брата и сестры фон Вальде нет никаких родственников. Баронесса была раньше замужем за неким господином фон Гольфельдом, от этого брака у нее родился молодой человек, сидящий там, внизу. Ему после ранней смерти отца досталось громадное имение Оденбург по ту сторону Н… Молодая вдова скоро вторично вышла замуж за барона Лессена. Правда, его имя было окружено сомнительной славой, но это не имело большого значения, так как он являлся камергером и открыл своей супруге доступ ко двору. После десятилетнего супружества второй муж баронессы также скончался, оставив ей, кроме маленькой дочери, кучу долгов. Конечно, ей очень нравится властвовать в Линдгофе, так как, говорят, сын ни в грош не ставит ее.
Вошедшая служанка, вооруженная ведром и метлой, прервала разговор. Подзорная труба была поспешно сложена, лесничий снова принялся за очистку подоконников от остатков растений, а госпожа Фербер с Елизаветой занялись мебелью, стараясь при помощи тряпки и щетки вернуть ей прежний блеск.
6
Праздник Троицы миновал, но в старом замке еще парило праздничное настроение, несмотря на то, что Фербер приступил к исполнению своих обязанностей и ему предстояло делать неизбежные визиты в Л., а госпожа Фербер и Елизавета получили с помощью Сабины значительный заказ из бельевого магазина в Л., и, кроме того, усердно работали в саду, который должен был уже в этом году послужить им по мере сил. Это настроение, царившее в старых покоях, несмотря на неустанный труд, вызвано было тем обстоятельством, что семья Фербер, глубоко чувствовавшая перемену, прошедшую в ее положении, постоянно сравнивала настоящее с прошлым, что вместе с непривычной жизнью в лесу возбуждающим образом действовало на их души.
Заботливые родители предназначили для Елизаветы комнату с гобеленами, потому что из ее окон открывался самый красивый вид, и она при первом же осмотре замка больше всего понравилась молодой девушке. Дверь, ведущую в большой флигель, опять заложили кирпичом. В глубине комнаты красовалась одна из кроватей с балдахином, у окна стоял письменный стол, на котором, помимо старинного письменного прибора, стояли две хорошенькие маленькие вазы с цветами, а на широком каменном подоконнике среди нежной зелени сирени помещалась медная клетка, в которой кенарь Ганс распевал свои трели на зависть всем лесным виртуозам.
Когда обставляли комнату и госпожа Фербер поминутно приносила какую-нибудь вещицу, чтобы сделать ее как можно уютнее, отец, встав около самой длинной стены и загородив ее руками, изгнал в другую комнату диванчик, который только что собирались туда поставить.
– Нет, уж эту стену я оставляю за собой! – улыбнулся он, внося большую полку из темного дерева и прикрепляя ее к стене. – Здесь должен царить только он, – добавил Фербер, помещая на ней бюст Бетховена.
– Да, но ведь это совсем некрасиво! – промолвила жена.
– Подожди немного. Завтра или послезавтра ты убедишься, что у меня не такой уж дурной вкус.
На следующий день отец с братом уехали в город. Когда они вечером вернулись, то не прошли через калитку, а велели открыть большие ворота, и четыре носильщика внесли какой-то большой блестящий предмет. Елизавета стояла у окна на кухне и была занята в первый раз в новой квартире приготовлением ужина.
Она громко вскрикнула: это несли рояль, который был водворен в комнату с гобеленами под бюст Бетховена! Елизавета плакала и смеялась и в восторге бросилась на шею отца, который истратил на рояль все, что было выручено от продажи мебели в Б., чтобы возвратить ей то, что составляло радость в ее жизни. Это был инструмент гораздо красивее, чем прежний, и более новый. Она тотчас же открыла крышку, и в стенах, где так долго царило молчание смерти, раздались мощные аккорды.
Лесничий тоже пришел в замок, чтобы видеть радость племянницы, и молча прислонился к стене, когда из-под пальцев девушки полились дивные мелодии. До сих пор дядя и Елизавета обменивались лишь шуточками да острыми словечками. Он всегда называл ее «златокудрой Эльзой», утверждая, что ее волосы
