— Это ужасно!.. И ты исполнишь это, тетя Варя?
— Я не трону ни одного камня. Она перевернулась бы в своей могиле, если бы это произошло но моей воле, — сказала она, указывая на портрет бабушки. — Пусть прекрасный господин сам позаботится об его уничтожении; помешать этому я, конечно, не могу.
— И он не замедлит это сделать, госпожа надворная советница! — сказала Дора, несколько минут тому назад вошедшая в комнату с тарелкой только что испеченных вафель, которую она поставила на стол. — Он спешит с этим делом. Да не будь окна, которое выходит к нему в сад, может быть, домик и не помешал бы ему. А то ведь старый Зауэр может открыть ставню и посмотреть на прекрасную даму, а это так опасно!
— А кто же эта дама? — спросила Лили смеясь.
— Вероятно, его жена, — гневно сказала тетя Варя.
— Ах, не верьте этому, госпожа надворная советница, — горячо возразила Дора, не замечая знаков своей госпожи, приказывавшей ей молчать, — это его возлюбленная! Фрейлейн Лили, он ведь совсем язычник и ревнив, как турок. Никто в целом городе не видал особы, которая у него живет, и даже его собственный кучер и лакей. Негр стоит на страже у ее двери и подает ей кушанье... Я не понимаю, да простит меня Господь, как христианин может терпеть подле себя такое чудовище! Я всегда пугаюсь до смерти, когда он открывает рот, и думаю о ките, поглотившем Иону... Дама всегда должна закрывать свое лицо густой вуалью, и когда едет кататься, то окна кареты всегда занавешены. Я стояла однажды у калитки на улице, когда мимо меня проехала карета и нежная ручка отдернула немного занавеску; на пальчиках блестели драгоценные кольца. Он настоящий изверг, коли может так обращаться с женщиной, да он и выглядит таким. Когда он едет в свое имение — ведь он купил громадный прекрасный Либенберг — и скачет но шоссе на своем вороном коне, то на всех нападает страх, — так он суров и заносчив.
— Он похож на отца, — сказала тетя Варя, обращаясь к Лили, — который считал весь свет тесным и положение, которое он занимал, низким. Он женился на дворянке, и так как она плохо чувствовала себя в мещанской атмосфере, то скоро купил себе дворянство. Купленное дворянство! Это, по старым понятиям, купленные заслуги... — Она отодвинула от себя прялку и встряхнула белый платок, лежавший на ее коленях.
— Я коснулась печальной темы, — сказала она, вставая. — Налей-ка мне, Лили, лучше чашечку чаю! Слышишь, какой у него прекрасный запах, пить его очень здорово.
Они долго сидели за чаем и разговаривали.
Уже наступили сумерки, и углы комнаты погрузились во мрак, который оттуда распространялся по всей комнате, окутывая постепенно часы и золотую раму портрета бабушки.
В саду миллионы листьев и цветов соединялись в причудливые фигуры, и не было ни малейшего ветерка, который нарушал бы их контуры.
Вдруг над группой акаций блеснул свет, и белые кисти их цветов озарились разноцветными огнями. В башне зажгли спускавшуюся с потолка висячую лампу. Прекрасная нежная женщина в белом атласном платье с волнами черных волос, спускавшихся на грудь, с бледным, как лилия, лишенным румянца лицом, облитая светом, склонилась вниз.
Некогда, она, наверное, шептала страстные слова любви, и ее белые руки обнимали его, который так отважно взбирался на балкон, презирая смертельную опасность; верно, несчастная дочь Капулетти не слаще улыбалась своему Ромео, чем ее нежное изображение здесь на стеклах окна. За этими фигурами на окнах безостановочно мелькала тень. Казалось, мужчина быстро ходил взад и вперед по комнате... Не был ли это коварный сосед, Синяя борода, который держал несчастную женщину в заключении, чтобы никто не видал ее прекрасного лица?
Лили не решалась предложить этот вопрос тетке, так как не хотела больше касаться ее душевных ран. В эту минуту в комнату вошел старый Зауэр с лампой. Скрип его сапог пробудил надворную советницу от легкой дремоты. Она улыбнулась и надела очки на заспанные глаза, чтобы почитать немного. Между тем Зауэр закрывал ставни. Прежде всего он закрыл южное угловое окно, пробормотав, бросая при этом робкий взгляд на Лили, что-то о «греховном зрелище». Чудные картины на стекле исчезли за безжалостными серыми ставнями. Лили взяла газету из рук тетки и читала ей, пока часы не пробили десять. С последним ударом надворная советница встала и проводила Лили в ее комнату, где поцеловала и пожелала ей покойной ночи.
Здесь ставни еще не были закрыты, окна стояли настежь, комната была наполнена благоуханием ночной фиалки, наполнявшей грядки под окнами, и белая постель светилась в сумраке. Луна взошла, но обрывки грозовой тучи беспрестанно закрывали ее. Тень в башне все еще ходила взад и вперед. Слабый луч луны, прорвавшийся сквозь облака, одиноко скользил по разрисованным окнам, но небо постепенно расчищалось, и вдруг из-за краев туч хлынул бледный свет луны, подобно неудержимому потоку лавы.
Лампа в башне погасла. Но Лили и не думала ложиться спать. Синяя борода отправился на покой, а вместе с ним и весь его белый и черный штат, и, по мнению Лили, теперь было самое удобное время взглянуть на запрещенное и тем более интересующее великолепие по ту сторону изгороди. Она тихо проскользнула в сени, и, незамеченная Дорой, которая еще сидела в кухне вместе с Зауэром, пробралась к двери, ведущей в сад. Чу, в воздухе вдруг задрожали необычайно трогательные звуки... вот опять — и опять! Звуки следовали один за другим, то усиливаясь, то замирая.
Были ли эти меланхолические звуки отголоском подавленного горя или молчаливого страстного желания счастья? Но это были звуки не человеческого голоса, а виолончели, раздававшиеся из открытого окна башни. Лили прислушивалась, затаив дыхание. Она не думала о том, что стоит в тоненьких туфлях на сыром гравии и что подол ее светлого муслинового платья выдаст ее завтра... Конечно, это не он извлекал такие симпатичные звуки из инструмента! Невозможно, чтобы это был тот самый человек, который дико скачет на лошади, наводя на всех страх, который запирает беззащитных женщин и стережет их, [5]
Под заключительные звуки адажио, которые тихо разливались в воздухе, Лили осторожно шла к павильону. Через изгородь она не могла ничего видеть — этого не мог даже высокий старый Зауэр, так как изгородь стала слишком высока и непроницаема, но в павильоне было окно, ради которого его и хотели уничтожить, по уверению Доры. Как часто она, бывало, лазила через это окно, чтобы играть с детьми того семейства, которое тогда нанимало соседний дом.
Теперь слишком поздно, и ее, наверное, никто не увидит, да, кроме того, павильон лежит в тени. Окно, вероятно, не открывалось с тех пор, как она закрыла его в последний раз, так как задвижки даже заржавели. Наконец, она осторожно отодвинула ставню. Перед ней лежал облитый лунным сиянием замок Синей бороды, и все то пленительное таинственное волшебство страшных сказок, в которых проливаются потоки крови, восстало здесь из чужестранной растительности и водяных снопов, поднимавшихся к небу и распавшихся серебряными брызгами; среди кустов мелькали белые мраморные статуи; стройные женские фигуры протягивали руки к небу, как бы стараясь избежать объятий плюща, обвивавшего пьедестал. Лунный свет отражался миллионами дрожащих искр в воде бассейна и на зеркальных стеклах больших окон; он безнаказанно заглядывал сквозь шелковые гардины в дом и в прекрасные глаза, о которых никто не знал, плачут ли они, или сияют счастьем.
Может быть, это знали фонтаны, беспрерывно журчавшие? Пестрые головки цветов около дорожки? Может быть, она проходила мимо них, и им удалось заглянуть в ее опущенные глазки?..
Лили машинально отодвигала ставню все дальше и дальше. Ее плеча касались огромные листья вьющегося винограда, покрывавшего заднюю стену павильона, в зеленых чашечках которого блестели и искрились капли дождя; вдруг что-то шмыгнуло в ветвях дерева, которых коснулся ставень; вспугнутый павлин слетел на землю и, расправляя свои чудные перья, стал величественно прогуливаться по освещенной луной дерновой лужайке. Воздух был наполнен благоуханием цветов и журчанием фонтанов, в саду расхаживала блестящая птица, но, несмотря на это, все казалось таким сказочным, что должно было мгновенно исчезнуть от одного [6] слова.
И вот из башни снова зазвучала мелодия.
Лили села на подоконник, положила сложенные руки на колени и, как очарованная, смотрела на этот замкнутый странный мирок. Уж не почудилось ли ей, что одна из статуй сошла вдруг с пьедестала и тихо бродила по тихой тенистой дорожке? Нет, белые холодные руки так же неподвижно простирались в воздух, и луч луны так же скользил по неподвижному мраморному лицу. Но в том существе, которое все приближалось
