ссорой во время игры; полковник мгновенно угас. Все нашли, что он умер вовремя, но ошибались: уже почти нечего было терять.
Печальные глаза прекрасной фрейлины смотрели на побледневшее от работы и недостатка воздуха лицо брата, на которое постепенно возвращалось спокойное выражение. «Мечтатель и звездочет» был вызван уже после катастрофы из Испании и должен был спасти, что возможно. Однако это было ему не по силам, тем более, что его молодая жена, нежная андалузка с прекрасными глазами, с ужасом отворачивалась от хозяйственных забот. Он стремился только к тому, чтобы поддержать вокруг угасавшей женщины видимое благополучие, и после того, как «ангел избавления унес ее от земных бедствий», покорно встретил разрушение прежнего благосостояния.
Клодина видела, как глубокий вздох облегчения всколыхнул его грудь, Она посмотрела по направлению его глаз: там, над лесом, виднелись зубцы башни — это был «Совиный дом», их убежище.
Как смеялись при дворе, когда Клодина отдавала все свои сбережения, чтобы поддерживать старые стены, завещанные ей бабушкой. Теперь они стали для нее благословением. Она могла покинуть разгоряченную придворную атмосферу и уйти домой, в прохладу и тишину зеленого леса.
«Домой!» — как успокаивающе звучало это слово после тревог и разлада последних месяцев. Брату не придется поселиться в наемной квартире: он остается на земле Герольдов, правда, в самом крайнем уголке обширного поместья. Там, на самой границе владений обеих линий Герольдов, некогда стоял монастырь Вальпургисцилла. Построенный благочестивой, испытавшей много горя прабабушкой старшей линии, он был наполовину разорен во время крестьянских войн, потом Герольды снова завладели монастырскими землями, а меньшая часть с развалинами досталась Нейгаузам. Они никогда не обращали внимания на развалины, не пытались остановить их разрушение, и время и непогода могли беспрепятственно точить их. Только пристройка, где была приемная монахинь, которую пощадил пожар, по необходимости поддерживалась, так как в ней поместили лесного сторожа. Но эти развалины лишь обременяли своих владельцев, а потому они недолго раздумывали, когда дед последнего Герольда фон Альтенштейна предложил обменять их на кусочек плодородной земли.
«Смешная романтическая причуда!» — подумали они, когда Альтенштейн сообщил им, что его жена хотела бы приобрести этот живописный клочок земли. Он записал его на имя жены — бабушки Клодины.
Уже виднелся высокий южный фасад замка, особенно заметно было окно на самом верху башни — заложенное светлым камнем, оно бросалось в глаза на фоне голубого неба.
Бабушка употребила все свои деньги, чтобы предохранить от полного разрушения старый замок. Здесь, в бывшей приемной, превратившейся в уютный вдовий приют, жила она после смерти горячо любимого мужа и занималась разведением цветов на заброшенном монастырском кладбище.
Старый Гейнеман, давнишний садовник Герольдгофа, был ее помощником. Благодаря их трудам давно бесплодная почва стала годной для цветов. Здоровый сын радовал бы садовника не больше, чем этот благодатный кусок земли. Поэтому старик последовал за своей госпожой, когда она удалилась в Совиный дом, и до сих пор жил в нем, по завещанию старушки в качестве кастеляна. Он поправлял каждый камень, грозивший отвалиться, берег всякое семя, занесенное ветром из лесов и полей. «Он, как Цербер, считает каждую травку», — говорила о нем фрейлейн Линденмейер, которая была горничной покойницы. Ей также был обеспечен пожизненный приют в Совином доме. Она занимала лучшую угловую комнату нижнего этажа, где день за днем сидела у окна с вязанием или книжкой и смотрела на убегающую вдаль дорогу…
Старики жили в полном согласии. Они готовили на одном очаге и никогда не ссорились, хотя фрейлейн Линденмейер с возмущением отодвигала подальше свои винные и шоколадные супы от сильно пахнущих кушаний из кислой капусты и лука, которые ел садовник.
Клодина заранее сообщила старикам о своем приезде с братом и с удовольствием увидела поднимавшийся над вершинами деревьев дымок. Фрейлейн Линденмейер, без сомнения, приготовила хороший кофе, чтоб заставить бедного Иова позабыть о последнем картофельном супе. Далеко раздавался голос петуха, который поселился в углу развалин со своими курами, а высоко над дымным покрывалом трубы летали белые голуби Гейнемана, блестя на светлой синеве весеннего неба серебряным оперением.
Шоссе сворачивало направо, и понемногу из лесного мрака выступали украшавшие развалины цветники и лужайки. Среди них стоял небольшой каменный дом, который некогда храбро устоял перед факелами бунтующих крестьян; стены его, потемневшие от дыма, были покрыты свежим цементом. Это, конечно, не был знатный дом, и перья ютившихся в развалинах сов больше шли к нему, чем шлейфы придворных дам. Но все же это было уютное гнездо для нетребовательных людей; дом был обвит зеленью, а его окна с новыми стеклами и светлыми веселыми занавесками казались молодыми, ясными глазами на старом лице.
При приближении кареты Гейнеман выбежал на шоссе.
— Как раз в самое прекрасное время, барышня! — сказал он, отворяя дверцы кареты. — Грядки еще полны нарциссов и тюльпанов, и шиповник готов распуститься, а дети бегают по лесу с букетами ландышей.
Стоя с непокрытой головой под лучами уже жаркого солнца, старик стал высаживать приехавших.
— Да, здесь хорошо пахнет, миленькая барышня, — засмеялся он, подняв маленькую Эльзу и держа ее на руках: ребенок с видимым наслаждением вдохнул окружающий воздух. — Куда ни взглянешь, деточка, все благоухает, все цветет.
Да, Бог был милостив к старому Гейнеману! Белоснежные нарциссы и цветы персидской сирени наполняли воздух замечательным ароматом.
— Пойдем к фрейлейн Линденмейер? — спросил он малютку, весело прищурив глаза и широко улыбаясь из-под больших косматых усов. — Вон она стоит со своим лучшим чепцом на голове! Все утро она месила тесто для пирогов и не оставила ни одного целого яйца во всем доме.
Клодина, улыбаясь, прошла через калитку палисадника, где между двумя тисовыми деревьями, стоявшими у входа, виднелись ярко-гранатовые ленты старомодного чепца фрейлейн Линденмейер.
Добрая старая дева всегда являлась в подобных случаях с цитатой из Шиллера или Гете. Но сегодня губы старушки дрожали от наплыва чувств: прекрасный, благородный человек, составлявший ее гордость, бывший владелец всей округи, искал убежища и Совином доме. А он радостно и спокойно взял дрожащую руку, поднявшую было платок, чтобы вытереть слезы, и тепло пожал ее.
— Я бы хотел знать, понимает ли меня по-прежнему фрейлейн Линденмейер, которая с такой добротой вступалась за меня, когда я был мальчиком, и так успешно употребляла свое влияние на бабушку в мою пользу? — сказал он шутливо и нежно и нагнулся, чтобы заглянуть ей в лицо. Глаза ее заблестели.
— Э, да, конечно, да! — ответила фрейлейн с некоторым смущением, но с торжественной решительностью. — Колокольная комната приготовлена! Там хорошо, как на небе… Настоящий уголок для поэта! Есть ли чувствительная душа, которая не поняла бы этого?
Он улыбнулся и пожал еще раз ее руку, обводя засветившимися глазами сад. Против южного входа церкви, на одной линии с прежней приемной, на некотором расстоянии от нее, поднималась колокольня. Огонь, непогода и время превратили некогда стройно поднимавшуюся к небу колокольню в развалины. Верхняя часть ее уже разрушилась до колокольной комнаты, когда руки каменщиков остановили действие времени. Умершая владелица соединила дом и башню маленькой пристройкой, устроив внизу помещение для цветов, а наверху — площадку с перилами по обеим сторонам, на которую из башни и из дома вели стеклянные двери. Над всем возвышались окна колокольной комнаты, сохранившей свое название.
Теперь они входили в последнее убежище обедневшего Герольда фон Альтенштейна.
Пока Гейнеман вынимал, из экипажа корзину и сундук, остальные шли по направлению к дому. На мгновение Клодина остановилась перед дверью; она наклонилась, как будто для того, чтобы понюхать кисть сирени, но мысли ее улетели далеко.
Три года тому назад она переступила этот порог, чтобы идти в свет, полный блеска и шумных удовольствий. По желанию и просьбе бабушки она стала фрейлиной вдовы-герцогини. И теперь нелегко было ей отказаться от положения, возбуждавшего зависть многих, действительно нелегко…
Задумчивый взгляд Клодины затуманился, губы дрогнули. Она была признанной любимицей своей высокопоставленной госпожи, которая умела оберегать ее от завистливых врагов, и поэтому видела только лучшие стороны придворной жизни. Все теперь осталось позади и более не возвратится. Тоска по старушке,
