мхом, чтобы не пропускали холодного ветра. Еще лучше бывает по вечерам, когда на столе горит лампа, и свет ее отражается в блестящей чайной посуде.
Но нигде не было так уютно, так по-старинному удобно, как в общей комнате Нейгауза. Жаль только, что возле окна не стояло больше веретено с гребнем, которое так шло к этой уютной горнице. На дворе шел снег, дул ветер, здесь же на старинном письменном столе горела лампа, и Беата писала:
«То были хозяйственные вопросы, Лотарь, теперь пишу о сердечных делах. Я только что была в Совином доме и застала Клодину в общей комнате, она давала урок маленькой Эльзе. Мне бы хотелось сообщить что-нибудь новое, но там все по-прежнему. Она никогда не говорит о тебе, а если я затрагиваю этот вопрос, то не получаю ответа, по крайней мере, такого, какой мог бы удовлетворить меня.
Она спрашивает только о здоровье герцогини, живет, как монахиня, бледна, как смерть. Единственное ее развлечение — одинокие прогулки. Эгоист Иоахим, кажется, не замечает или не хочет замечать этого! Сегодня я его срезала. Он снова принес Клодине толстую рукопись для переписки, я отняла ее у него и сказала: «Если позволите, я это сделаю, вы слишком утомляете бедную девочку».
Ты знаешь, она отослала Иду, и все делает сама: стряпает, шьет, гладит, и все у нее спорится. И после стольких хозяйственных хлопот она должна еще переписывать рукописи и портит себе глаза! Как будто они мало болят у нее от слез.
Честное слово, я постоянно вижу ее с покрасневшими глазами, хотя только бы я ни спрашивала: «Ты плакала?», она постоянно отвечает: «Я? Отчего бы мне плакать?»
Иоахим удивленно посмотрел на меня: я уверена, его приводит в ужас мысль, что кто-то может заглянуть в тайны его поэтической души. Но он не решился противоречить, да это и не помогло бы ему, потому что он один из тех, с которыми можно делать все, только надо действовать решительно.
Однако извини, я что-то слишком много пишу об Иоахиме, а ты хочешь услышать о Клодине. Ты спрашивал меня, носит ли она обручальное кольцо. Конечно, тебе будет больно знать, что она его не носит, но я не могу лгать. Я ее спросила об этом, она смутилась, но ничего не ответила. Около ее губ лежит какая- то горькая складка, мне больно это видеть. Ты должен был как-то иначе сделать ей предложение… Иногда я думаю, что, может быть, герцог все-таки… Нет, нет, Лотарь, я не хочу смущать тебя, я невежда в таких делах, да и не знаю, что лежит между вами, и не хочу выпытывать вашей тайны! Дай Бог, чтобы тучи рассеялись! Я знаю только одно: если они скоро не исчезнут, вы оба будете несчастны. Иногда мне ужасно хочется спросить прямо — да что же это, наконец, такое? Одна тут, другой там? Любите вы друг друга или нет? Говорите! Но ведь ты запретил мне это, так что делать нечего. Я всегда беру с собой Леони в Совиный дом, но Клодина делает вид, что не замечает малютки, а она теперь такая чудная, здоровенькая! Иоахим говорит, что девочка со своими черными глазками и локонами похожа на испанку. Однажды я незаметно наблюдала за Клодиной: она страстно ласкала и целовала ребенка, но как только увидела меня, стала держать себя по-прежнему.
Фрау Катценштейн писала недавно Клодине, что принцесса Елена у герцогини в Каннах и без устали ухаживает за больной, герцогиня тоже хвалит ее в своих письмах к Клодине. Ее высочество ежедневно пишет Клодине, и она аккуратно отвечает, но, кажется, и переписка не доставляет ей радости. На лице ее прямо отражается нетерпение, когда почтальон приносит надушенный конверт с герцогской короной. Августейшая особа спрашивает в каждом письме: «Когда будет твоя свадьба, Клодина? Почему ты ничего не пишешь о своем женихе, о своем счастье?» Иногда в письмо вложен флердоранж. Что отвечает Клодина, я не знаю, но, судя по постоянно повторяющимся вопросам, думаю, что она ничего на них не отвечает.
Господи, какое вышло длинное письмо. А я еще буду писать сегодня, потому что хочу начать переписывать рукопись Иоахима. Я уже перелистала ее — это вторая часть испанских воспоминаний.
Что ты еще хочешь знать? Спрашивай только, и я отвечу откровенно. Не слишком затягивай свое пребывание в твоем пустынном саксонском замке. Дай Бог, чтобы выздоровление герцогини шло благополучно. Бедная больная очень неспокойна: ей страшно хочется увидеть детей, родину! Вчера она прислала Клодине розы; сейчас передо мной стоит в стакане одна из них, этих гостей издалека, и с удивлением смотрит в окно на снег, вьющийся в вечерних сумерках. Посылаю тебе локон нашей малютки.
Принцесса Текла держит при себе Берг. Знаешь ли ты, что герцог не взял с собой в Канны Пальмера? Это удивительно: раньше он не мог обойтись без него».
Беата надписала адрес и собралась идти в детскую, но в это время ей доложили о Гейнемане.
— Ну, — спросила она, когда старик вошел в своем байковом сюртуке, высоких сапогах и с шапкой в руках. — Что случилось?
— Слава Богу, ничего! Но мы получили телеграмму и барышня должна тотчас ехать с ночным поездом. Она просит у вас, фрейлейн фон Герольд, сани, чтобы доехать до станции.
Беата без суеты велела закладывать сани, а старику собственноручно поднесла стакан наливки.
— Я сейчас поеду туда, и вы тоже садитесь сзади, — сказала она.
— Да, об этом также очень просила барышня, я и позабыл, — проговорил старик.
Беата ехала по заснеженному лесу около четверти часа, думая: «Что такое могло случиться?»
Совиный дом серел среди осыпанных снегом елей, и его окна светились в темноте.
Фрейлейн Линденмейер встретила Беату в передней. У нее был перепуганный вид и, сложив руки, с глазами, полными слез, она прошептала Беате:
— Герцогиня кончается!
Беата по лестнице взбежала в комнату Клодины, та укладывала свои вещи и повернула к ней печальное лицо.
— Господи! Ты едешь в Канны?
— Нет, только в резиденцию, герцогиня хочет умереть дома, — пояснила Клодина.
Говоря это, она закрыла лицо ладонями и заплакала.
— Они везут ее назад! О Боже! Клодина, голубушка, не плачь, милая, дорогая моя, ведь ты должна была знать, что ей могло стать лучше только на время, что выздоровление невозможно.
— Телеграмму послала Катценштейн, Беата. Герцогиня думает застать меня уже в резиденции. Завтра вечером они приезжают, телеграмма послана из Марселя. Я хотела попросить тебя присмотреть за девочкой, — продолжала она. — Иоахим погружен в свою работу, а фрейлейн Линденмейер стала очень уж забывчива. Я думала написать Иде, но Линденмейер говорит, что она поступила на место.
— О чем здесь говорить, — сказала Беата, приняв сердитый вид и помогая Клодине надеть пальто. — Это само собой разумеется. Одевайся потеплее!
— Но оставь малютку здесь, в Совином доме. Иоахим привык, что она в сумерки приходит к нему, садится на колени и просит рассказать сказку.
— Понятно, — сказала Беата, — но что я хотела сказать, — запнулась она, — не забудь обручального кольца.
Клодина испуганно обернулась.
— О, да, ты права! — печально проговорила она и вынула кольцо из маленького футляра.
Фрейлейн Линденмейер в слезах стояла рядом с Беатой в передней, пока Клодина прощалась с Иоахимом.
— О Господи! Такая молодая и должна умереть! — плакала старушка. — Дай, Господи, чтобы она доехала до дому.
— Дай, Господи, — бессознательно повторила Клодина и поехала вместе с Беатой по метели.
Беата проводила кузину до самого купе, по-матерински заботясь о невесте своего брата. Когда освещенный ряд вагонов исчез, она задумчиво села в свои сани. Колокольчики мелодично позванивали в лесу, где было очень тихо. Беата думала об экстренном поезде, мчавшем больную герцогиню. Должно быть, ей совсем плохо, если уж решились на путешествие. Когда герцогиня уезжала в Канны, Клодине при прощании сделалось дурно. Теперь им предстоит последнее прощание.
Клодина во время одинокой поездки тоже думала о своей высокопоставленной подруге. Ужасно ехать с такой целью! Так скоро, звучало в ее сердце, слишком скоро пришел конец.
Зимнее расписание поездов было очень неудобным. В Вэрбурге у нее была двухчасовая остановка и пересадка. Уже светились огни станции, поезд замедлил ход и, наконец, остановился. Клодина по
