— Я уже сегодня сделаю необходимые шаги, — продолжал профессор, — и думаю, что хватит двух месяцев для выяснения обстоятельств... До тех пор вы еще находитесь под моей опекой. Если же, как я опасаюсь, никто из ваших родных не объявится, то...
— ...то я прошу освободить меня тотчас же по истечении срока! — прервала его Фелисита.
— Нет, это ни на что не похоже! — воскликнула возмущенная советница. — Можно подумать, что в этом доме христианского милосердия вас мучили и истязали!.. Неблагодарная!
— Вы надеетесь, значит, обойтись в дальнейшем без нашей поддержки? — спросил профессор, не обращая внимания на гневное восклицание вдовы.
— С благодарностью.
— Ну, хорошо, по истечении двух месяцев вы будете свободны! — сказал он, немного помолчав, и подошел к окну.
— Можешь идти! — резко сказала госпожа Гельвиг.
Фелисита вышла из комнаты.
— Значит, еще восемь недель борьбы! — прошептала она, проходя по коридору. — Борьба будет беспощадной...
Три дня, пролетевшие со времени приезда профессора, совершенно изменили однообразную жизнь старого дома, но для Фелиситы это время, сверх ожиданий, прошло спокойно. Профессор больше не обращал на нее внимания. Она вздохнула свободнее, но, странное дело, она никогда не чувствовала себя такой униженной и оскорбленной, как теперь. Несколько раз Иоганн проходил мимо, совершенно не замечая ее. Правда, он был рассержен тогда, потому что, несмотря на все его просьбы, госпожа Гельвиг приглашала его в гостиную, когда ее знакомые хотели видеть профессора. Он являлся, но оказывался очень нелюбезным собеседником. Но зато ежедневно приходило много пациентов, которых Генрих отсылал на третий этаж. Среди этих ищущих помощи немало, было настолько бедных, что Фридерика в другое время без дальнейших разговоров прогнала бы их прочь. Профессор прославился, главным образом, как глазной врач. Иногда ему удавалось вылечить больного даже в тех случаях, которые считались безнадежными. И потому-то имя еще очень молодого профессора стало так знаменито.
Госпожа Гельвиг поручила Фелисите ежедневно убирать комнату Иоганна. Эта комната совершенно изменилась с тех пор, как Иоганн поселился в ней. Она стала напоминать монашескую келью. Пестрые занавеси тотчас же были изгнаны, та же участь постигла и несколько плохих картин, зато над письменным столом появилась превосходная гравюра, изображавшая молодую мать, нежно прикрывающую ребенка своим шелковым манто. Шерстяная скатерть со стола и несколько вышитых диванных подушек были удалены как «рассадники пыли», а на комоде аккуратно лежали книги профессора. Ни один листок у них не был загнут, а между тем они, без сомнения, часто употреблялись. Книги переплели в очень простые переплеты разных цветов, разделяя их по языкам: латинские — в серый, немецкие — в коричневый и так далее. «Так же сортирует он и человеческие души», — с горечью подумала Фелисита, увидев в первый раз книги.
Утренний кофе профессор пил вместе с матерью и советницей. Затем он поднимался в свою комнату и работал до обеда. Около него постоянно должен был стоять графин с водой. Казалось, он избегал услуг: Иоганн никогда не пользовался звонком. Если вода казалась ему недостаточно свежей, он сам спускался вниз и наполнял графин свежей водой.
Утром четвертого дня принесли письма на имя профессора. Генриха не было дома, и Фелиситу послали наверх. Она нерешительно остановилась у двери: в комнате слышался женский голос.
— Доктор Бем говорил мне про глазную болезнь вашего сына, — мягко говорил профессор, — я посмотрю, что можно сделать.
— Ах, господин профессор, такой знаменитый врач, как вы...
— Оставьте это! — прервал он говорившую так резко, что она испуганно замолчала. — Я приду завтра и осмотрю вашего сына, — добавил он мягче.
— Мы бедные люди, наш заработок так мал...
— Вы уже два раза говорили об этом, — нетерпеливо прервал ее профессор. — Идите, мне некогда... Если я буду в состоянии помочь вашему сыну, то я это сделаю, прощайте.
Женщина вышла, и Фелисита переступила порог комнаты. Профессор сидел за письменным столом. Он видел, как вошла молодая девушка, и, не отрываясь от работы, протянул руку за письмами.
— Кстати, — спросил он Фелиситу, — кто убирает мою комнату?
— Я, — ответила девушка.
— В таком случае я должен просить вас быть поосторожнее. Мне бывает неприятно, если какая- нибудь книга сдвинута со своего места, а теперь я вовсе не могу найти одну из них.
— Как называется эта книга? — спросила она спокойно.
На серьезном лице профессора мелькнуло что-то вроде усмешки.
— Вы едва ли ее найдете, это французская книга. На корешке написано: «Крювелье. Анатомия нервной системы».
— Вот она, — указала Фелисита. — Она лежит на том же месте, куда вы ее положили. Я не беру ваши книги.
Профессор быстро повернулся к молодой девушке и посмотрел ей прямо в лицо.
— Вы знаете французский язык? — быстро спросил он.
Фелисита испугалась: она себя выдала. Она не только понимала, но и свободно говорила по- французски: старая дева научила ее. Необходимо было сказать правду — эти стальные глаза не отрываясь смотрели ей в лицо и обнаружили бы ложь.
— Я брала уроки, — ответила она.
— Ах, да, я и забыл, до девяти лет. Значит, вы еще не все забыли?
Фелисита молчала.
— Вас прежде воспитывали иначе, — продолжал профессор, — но у моей матери и у меня были на это свои основания. Поэтому-то вы и презираете нас как своих мучителей, не так ли?
Одно мгновение Фелисита боролась с собой, но раздражение победило, и она холодно ответила:
— У меня на это достаточно причин.
Брови Иоганна нахмурились, но затем он, вероятно, вспомнил те нелюбезные слова, которые ему как врачу часто приходилось выслушивать от нетерпеливых пациентов. Поэтому он спокойно ответил:
— Вы более чем откровенны! Вы очень дурного мнения о нас, но мы сумеем утешиться.
Он снова принялся читать письма, и Фелисита удалилась. Когда она подошла к открытой двери, взгляд Иоганна последовал за ней. Прихожая была залита солнечным светом, и фигура девушки вырисовывалась на нем, как картина на золотом фоне. Ее формам еще недоставало мягкости и полноты, присущих развившейся женской красоте, но линии казались плавными, а движения очень грациозными. Удивительнее всего были, однако, волосы. Они всегда казались каштановыми, но благодаря солнечным лучам приобретали оттенок красноватого золота. Профессор снова углубился в работу, но течение его мыслей нарушилось. Он недовольно потер свой лоб, выпил стакан воды, но все напрасно. Наконец он рассердился, бросил перо на стол, взял шляпу и спустился с лестницы. Перо лежало не на своем месте и его не вытерли, как обычно. До педантизма аккуратный ученый оказался рассеянным.
— Мама, — сказал профессор, заходя по дороге к матери, — пожалуйста, не посылай мне больше эту девушку. Предоставь это Генриху, а если его не будет дома, то я могу и подождать.
— Видишь, — торжествующе ответила госпожа Гельвиг, — ты уж через три дня не можешь больше выносить ее физиономии, а меня заставил терпеть ее около себя девять лет.
Сын молча пожал плечами.
— Ведь уроки, которые она брала до смерти отца, окончились с поступлением ее в городское училище? — спросил он.
— Что за глупые вопросы, Иоганн! — рассердилась госпожа Гельвиг. — Я подробно писала тебе об
